Гильберт Бриссен - Книга Лазури

— Не понимаю. И не хочу понимать… — тут он с хрипом выдохнул и ненадолго замолчал. — А впрочем, делай, что хочешь. Мне все равно.

Лемпика, будто дожидавшийся этих слов, молнией стрельнул к его виску и заплясал вокруг головы Анжея в причудливом ритме петель и спиралей, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее, а потом вдруг резко останавливаясь и начиная заново. Я не видел лица мастера, но спина его содрогаться перестала.

Наконец дух ярко вспыхнул и исчез.

А в следующее мгновение кукольник мягко повалился вперед — прямо на Соу.

Она не успела отскочить, и обмякшее тело Анжея на миг придавило ее к паркету, пока я не откинул его в сторону. На их лицах застыло одинаковое выражение — спокойное и строгое, будто у человека, принявшего последнее решение. Но глаза Соу были открыты и осмысленны, а вот глаза мастера…

— Ну и ну, сестричка! — фыркнула Суигинто. — Да ты становишься сентиментальной!

— Ты в порядке? — я не слишком вежливо схватил и поставил Соу на ноги, ощупывая. Конечно, я помнил, что этот фарфор куда крепче моих костей, но все-таки…

— Да. Спасибо, мастер, — отряхнув запылившуюся позади пелерину, она нагнулась за откатившейся шляпой. Затем озабоченно отогнула Анжею веко, рассматривая что-то в его закатившемся глазу.

— Что с ним?

— Лемпика помог ему. Он очнется через несколько минут.

— А что с ним вообще стряслось?

— Перенервничал, — язвительно влезла Первая. У меня мелькнула мысль, что в прежней своей ипостаси она была куда менее ядовитой.

Соу проигнорировала выпад.

— Ножницами можно не только убивать или резать сорняки, мастер. Собственно, для этого они как раз предназначены меньше всего. Я подрезала его боль, мастер.

— Как это?

— Все, что… — она замялась, подыскивая нужное слово, — проходит сквозь нас, имеет на дереве души свою ветвь. Эту ветвь можно подрезать, и чувство на какое-то время пропадет, пока ветвь не отрастет снова. За это время человек может подготовиться к боли или даже изменить рост ветви.

— А совсем отрезать ветвь нельзя?

— Можно, — помедлив, ответила Соу. — Но тогда пропадет и само чувство. А это — убийство.

— Вот как? Четвертая кукла Розена теперь боится испачкать пальчики?

Мы оба раздраженно посмотрели на Суигинто. Та довольно захихикала.

— Рот закрой, — сердито сказала Соусейсеки после недолгого молчания. — Мастер, нам здесь больше нечего делать. Ты ведь уже понял — он ничего не знает о Его местонахождении. А время уходит.

У меня уже мелькали схожие мысли. Но…

— Мы дали слово, Соу.

— Что-то не припоминаю, чтобы давала кому-то хоть чье-то слово, пусть даже и свое, — мигом отозвалась Первая.

— Уж ты бы лучше молчала! — вдруг взорвалась Соу. — Если бы мастер не решил отыскать для тебя Анжея, ты до сих пор спала бы тут со вторым сердцем на ниточке!

— А разве я просила меня будить? Мне снились неплохие сны, между прочим…

Впервые за долгое время я увидел, как Соусейсеки багровеет. Мне невооруженным глазом было видно, что ей хочется напомнить сестрице ее собственные слова о "проклятии" и "обреченности" под лучами золотой звезды. Да что там, я и сам был близок к язвительной ретроспективе событий — что за свинство, в самом деле? Конечно, удар пришелся бы ниже пояса — но кто давал право этой…

Однако моя Соу оказалась выше этого. Не удостоив нахалку даже словом, она кивнула мне, повернулась к ней спиной и села на корточки. Я последовал ее примеру. Краем глаза я увидел, что Мегу, все еще стоявшая у Суигинто за спиной, вдруг подхватила куклу на руки и что-то сердито зашептала ей в ухо. Та негромко огрызалась, но уже менее наглым тоном.

Ждать, пока Анжей придет в себя, пришлось совсем мало. С растеряным видом поднявшись с пола, он даже не задал нам ни одного вопроса о том, что тут происходило. Просто вернулся за стол, как ни в чем не бывало, и, потирая виски, словно спросонку, стал говорить.

Да, Соу подарила кукольнику забвение, хоть и недолгое, и несмотря на то, что буквально несколько полчаса назад он с ума сходил от переживаний, колдовство Лемпики вернуло ему спокойствие и самообладание. Разумеется, со временем горе снова прорастет изнутри, как росток камнеломки, но сейчас пан сидел напротив и рассказывал нам то, что было равно интересно услышать как куклам, так и нам с Мегу.

Историю их Отца.

Мастер Розен в то время был известен под совсем другим именем, которое мало кто догадывался связывать с создателем живых кукол. Рабби Лёв, Иегуда Лев Бен Бецалель, оставшийся в памяти людей как создатель Пражского голема. Его познаниям в каббале и алхимии восхищались современники, ему благоволил сам император и на Золотой улице рабби был желанным гостем. Казалось, он достиг всего, чего мог желать в то время ученый. Шептались о том, что он ведал секрет философского камня, который даровал ему невиданное долголетие — для своего возраста почтенный старец был на удивление бодр и свеж, а огни в его окнах, не угасавшие ночами, явно указывали на то, что сон его и вовсе не беспокоит.

Но всякому времени на земле подходит предел, подошел он и славе рабби Льва. Пытливый разум каббалиста искал все новых высот, но тайны мира уже не казались ему достойными загадками. Погруженный в секреты, за каждый из которых его менее ученые собратья могли бы отдать жизнь, он потерял вкус к жизни. Ни молодая жена, ни двое дочурок не радовали рабби, искавшего себе новую цель, и, наконец, его благочестие начало давать трещину.

Все чаще он уединялся в лаборатории с начертанными на полу диаграммами и обращался к призываемым им духам в поисках новых знаний, пока один из них не предложил ему губительную идею. Вместо того, чтобы спрашивать глумливых и непокорных духов, Лев задумал приблизиться к славе Создателя, да благословенно имя его, и с помощью своих знаний создать из глины первочеловека, Адама Кадмона, чье всеведение могло бы приблизиться к божественному.

Дерзкая идея каббалиста оказалась почти успешной. Глиняный истукан ожил и был покорен его воле, но вот беда — он не умел говорить. День за днем пропадал мастер в лаборатории, пытаясь научить голема речи, а тем временем возмездие уже было в пути.

Посетил ли Малах мщения разгневавших Всевышнего или виноваты были чумные крысы — уже неважно. Но вспыхнувший в гетто мор начался с дома рабби Льва и сведущие люди видели в этом знак свыше. Врачи, осмелившиеся войти в дома больных, лишь разводили руками — не в их силах было излечить умирающих. Но Иегуда был не из тех, кто сдается даже перед лицом такой опасности. Почерневший от горя, он заперся в лаборатории, собираясь снова прибегнуть к своему искусству и приготовить для умирающей семьи единственное средство к спасению, которое дало жизнь и ему — Камень. Он шел сухим путем, опасным и быстрым, но в исступлении забыл о том, чтобы следить за своим безгласным слугой и обновлять его светящиеся таинственной жизнью линии. Так Всевышний наказал его во второй раз — на третий день истукан не подчинился его слову, а могучий кулак пробил стену, как будто та была сложена не из кирпича, а из пергамента. Творение рабби без удерживавших его в подчинении ритуалов изменилось, влажная глина его тела вздувалась буграми, словно чума поразила его, и впервые за все это время оно издало звук, вселивший трепет во всех услышавших его. Стон боли и злобы, раскатившийся над обреченными кварталами, словно вопль баньши.