Гильберт Бриссен - Книга Лазури

— Что я могу сказать? — хрипло выдавил я из себя.

— Правду! — вдруг выкрикнула она. Ее пальцы стиснули мои плечи, в глаза вонзились два влажных гневных зеленых озера. — Скажи мне правду, Отец! Раз в жизни — скажи!

— Да какое я вообще имел право просить у тебя прощения?! — это вырвалось с самого дна моей души, выплеснувшись наружу яростным надрывным ревом, прямо в ее растерянно заморгавшие глаза. И останавливаться было уже нельзя. — Вот в чем суть, Кокуосэки! Я — трус, я тварь дрожащая, я тебя предал! Мне не место рядом с тобой!

— Прощения?.. — ее пальцы медленно разжались. Она отступила назад, глядя на меня расширившимися глазами.

— Да, — угрюмо проскрипел я. Терять было нечего.

Тишина.

— Вот как…

Не отрывая взгляда от меня, Суок отошла к письменному столу.

— Вот, значит, в чем дело…

Ее пальцы стиснули ленту — та вновь была на ней.

— Су… Кокуосэки, я должен уйти. Я же говорил, что ты куда лучше, чем я. Забудь меня. Живи…

— Какой же ты… дурак!

Внезапно развившаяся лента хлестнула меня по лицу. Глаза Суок горели гневом и болью.

— Нет смысла меня бить. Это уже не выбить никакими ударами. Просто…

— Замолчи!

Новый шлепок — быстрый и резкий.

— Ты слабый… и глупый, Отец! Ты не смотришь в глаза правде! Я… я ведь давно, давно тебя простила! Неужели тебе не хватает храбрости, чтобы это для себя усвоить?

— Про…

— Да, простила! Да, я была дурой, слабой дурой, что не совладала с собой тогда! Прости хоть меня за это, если тебе не хватает сил простить себя — за то! Но ведь ты всегда… всегда любил ее больше, чем меня! А самого себя — еще больше!

Ее волосы вновь развевались над плечами, как два крыла.

— Ко… Суок!

Она не слушала. Отойдя к столу, она нервно барабанила пальцами по ножке. Когда она вновь заговорила, ее голос был сух и тверд, как мореный дуб:

— Отец, я вижу, что тебе не хватает смелости принять свою ошибку. Ты прощен — мной, но не самим собой. Это — признак слабости. Раскаяние без примирения с собой лишь отдает душу демонам. И…

Она сделала паузу, будто набирая воздуху в грудь. Я слушал ее, глядя в сторону. Когда тебе в лицо говорят чистую правду — ничего к этому, как правило, не добавишь.

— И я хочу дать тебе еще один шанс.

Я поднял голову.

— Сейчас я переправлю тебя в плотный мир — на пару часов или около того. Сама я хочу проведать твое дерево и как следует навести в нем порядок. А ты — просто поразмысли. Я надеюсь, ты сделаешь правильный выбор.

И, прежде чем я успел хоть что-то сказать, она повела руками, как пловчиха, и широкая зеркальная полоса, возникшая над нами, упала, поглотив и меня, и ее. Минуту темного ничто разогнал знакомый российский вонючий ветер. Уже довольно теплый, кстати…

Отвернувшись от меня, Суок шагнула к стене, где в блеклом и запыленном стекле подвального окна маячило ее отражение.

— Думай, — бросила она через плечо.

И я остался в переулке один.

Место дочь выбрала укромное: это был самый обычный советский переулок между двумя старыми хрущевками — нечто среднее между жилой улицей и трубочкой для коктейля: в меру засранный, в меру обшарпанный, узкий и длинный, как кишка морского червя. Одним концом он упирался в высокую ржавую решетку. У нее были свалены черные вздутые мешки и груда тряпья. От них распространялся острый запах Родины.

«Чуете, хлопцы, родным Запорожьем запахло?»

Я уселся на фундаментную отмостку, привалившись спиной к стене. В голове было влажно и пусто, как будто все мысли сдуло ветром: только крохотная полумыслишка металась туда-сюда, со звоном отскакивая от костяных стенок — этакий дежурный офицер, наутро обнаруживший, что во вверенной ему части не осталось ни одного солдата. Думать… О чем думать-то? Как думать? Я давно забыл, как это делается. Каждое утро, с первым вдохом я вновь и вновь привыкал жить по кальке, сотканной в моей голове… кем? Внутренним голосом? Миром? Маленькими зелеными человечками? Как же так получилось?

Как же так получилось, а…

Будто воспылав желанием просветить меня на этот счет, груда тряпок возле помойки завозилась и обернулась максимально деклассированным стариком, уставившимся на меня обалделым взглядом. В следующий миг я уже стоял за углом, прижимаясь к стене, в висках стучало, а из-под чешуи выступали капли серого холодного пота.

Как на грех, переулок выходил на широкую улицу. Дьявол забодай… Если меня увидят с таким кустом на голове, дело вполне может обернуться визитом каких-нибудь отечественных Малдера и Скали. Судя по серому небу, здесь было совсем раннее утро, и улица выглядела пустынной, но меня мороз драл при мысли о том, что какой-нибудь настырной старухе вдруг может приспичить покормить голубей.

Я быстро пошел вверх по улице, оглядывая окрестности в поисках подходящей норы, в которую можно было бы забиться. Увы, все дворы оказались проходными. Через дорогу возвышалась какая-то белая стена — достаточно низкая, чтобы через нее перелезть, но возвышавшиеся за ней трансформаторы и радиобашенки отнюдь не наводили на мысли о том, что подобный объект не охраняют собаки.

Ну вот и как в таких условиях думать, я вас спрашиваю?

— Эй, интеллектуал…

Голос был странно знакомым: высокий и мягкий, будто мальчишеский, но определенно мужской. Такие голоса слышишь редко и запоминаешь сразу. И обращался этот голос явно ко мне. От неожиданности я развернулся так резко, что прокрутился вокруг своей оси — реакция, мать ее… Восстановив равновесие, я посмотрел туда, откуда меня окликнули.

И обалдел.

В нескольких метрах от тротуара, рядом с растущим возле дома чахлым кустом сирени, стояло чудище еще похлеще меня. Больше всего оно походило на детище безумного генетика, замыслившего скрестить человека, льва и гигантского кузнечика, заросшего мягкой желто-серой шерстью. Походило — но им не являлось, потому что описанная мной смесь уродлива и подразумевает неаккуратную сборку живого существа из разных частей, будто из конструктора. Оно же было абсолютно гармонично. Примерно в той же мере я и сам не был помесью битарда с оленем и гремучей змеей.

Заметив, какими глазами я на него смотрю, оно ухмыльнулось — вот уж не думал, что подобная морда способна так хорошо передавать человеческие выражения.

— Не поможешь бабушке?

Только теперь я заметил, что мой визави опирается на короткую мотыгу, а у стены дома на фундаменте, совсем как я недавно, сидит вполне человеческого вида бабулька в платке. Рядом с ней на бетоне лежали костыль и еще одна мотыга. Вокруг нескольких деревьев в палисаднике уже были насыпаны клумбы — не слишком изящные, но аккуратные и крепкие.

— Я уже малость поднамахался, — без тени смущения продолжал монстрюга. — Вдвоем-то полегче будет. Не занят сейчас?