Гильберт Бриссен - Книга Лазури

— Но теперь, я надеюсь, все в порядке?

— Какое там в порядке… Кому они сейчас нужны, дизайнеры эти? Только и слава, что специалист, а на самом деле букашка с бумажкой. Вот недавно на заработки уехала, поварихой на вахтовые поселения. Жить не хуже, чем тут, а платят хорошо.

— А сейчас на кого вы учитесь, Наташа?

— Откуда вы знаете, что я учусь?

— «Работа, учеба…»

— Ой, и правда, — прыснула она. — Агротехникум заканчиваю. Уже на диплом выхожу.

— Как интересно. И какая же тема?

— «Проблемы разведения крестоцветных в Юго-Западном регионе России и методики их решения и устранения»! — гордо провозгласила она.

— Внушительно! Значит, будете устранять?

— Ага. Только лопату захвачу. Да бросьте вы, в самом деле. Никому это не надо, никто эти проблемы решать не собирается и не соберется. Сижу в библиотеке, теорию мелиорации выписываю. Погоняют, подмахнут — и гуляй, Вася, ищи работу. Единственный плюс — можно агрономом в пищевой концерн устроиться. Пищевики-то всегда нужны.

Настоящая цундере. Она нравилась мне все больше и больше. Чем-то она напоминала Суисейсеки — не внешностью, естественно, а тем самым огоньком веселой шкодливости, то и дело сверкавшим на дне ее глаз. Хотя с настоящей душевной красотой это не имело ничего общего, все-таки на нее было приятно смотреть.

Очень интересное приключение.

— Ната? — раздалось у меня за спиной, и огонек сразу угас, а ее лицо опять, как тогда, на улице, стало красивым и каменным. На нем проступила радостная улыбка — жуткая и неестественная на фоне полных горя и тревоги глаз.

В дверях кухни, потирая кулачком левый глаз, стояла девочка лет шести в синей пижаме. Русые, как у Наташи, волосенки вздыбились со сна и торчали вороньим гнездом. Насупленно глядя на нас исподлобья, она скорчила гримаску и зевнула, сладко потянувшись.

— Ната, ты не спишь? Это кто?

— Ленуська! Я же тебе сто раз говорила, что с гостями надо здороваться!

— Доброе утро, — серьезно поздоровалась со мной девочка. — Ната, я вчера твой альбом взяла порисовать. Я его порвала немножко. Ты меня накажешь?

— Ленка! Что за глупости? — у Наташи округлились глаза. — Я тебя хоть раз наказывала?

— Ни разу, — кивнуло дитя. — А надо. По телику говорят, что детям надо прививать послушание и уважение к старшим. Я же так совсем не привьюсь!

— Ну… ну я не знаю… Ну носом в угол иди стань тогда! — девушка чуть не плакала. — На десять минут!

— Хорошо, — по-прежнему серьезно согласилась Лена и, повернувшись, потопала в комнату.

Наташа беспомощно взглянула на меня. Я усиленно прикладывался к чашке, уткнув в нее глаза. Вскоре приступ неконтролируемого смеха отступил обратно в легкие.

— Славная девочка. Ваша дочь?

— Сестра. Совершенно невозможный ребенок. Мать с отцом шесть лет назад на Кавказ поехали работать, а там… Вот, мыкаюсь теперь. Целый день сидит перед телевизором и смотрит передачи, и добро бы для детей, а то — о детях. Сама себя воспитывает. Скоро и меня начнет. В детсад не ходит… — тут она осеклась.

— Не ходит? Что-то не так?

Наташа ответила не сразу, глядя в пол. Я сообразил, что сморозил бестактность. Какое мое дело, в конце концов, даже если что-то и не так? Мне, по большому счету, это было совершенно безразлично. Приключение скоро закончится, я навсегда покину этот дом, оставив за спиной его милых обитательниц и их беды. Все проходит. Зачем лезть, куда не просят?

Свинья ты, Антракс. А посади свинью за стол…

— Рак у нее, — выдохнула Наташа, словно в омут бросилась, и с непонятным страхом посмотрела на меня. Я понял, что шутки кончились. Рак — это очень серьезно. Когда раком болен взрослый, это страшно. Когда болен ребенок, это страшно вдвойне. Втройне — когда это девочка. Бедное дитя. Бедная Ната… Я наконец все понял. Ее слезы. Ее гнев на подозрительного незнакомца без шапки, способного, может быть, оставить дитя сиротой. Ее стремление затащить этого незнакомца домой на чай, чтобы наконец выговориться на собачью жизнь. Конечно, никаких матримоний на мой счет у нее не было. Я был для нее просто подушкой, в которую кричат непроглядной ночью.

Последнее меня, впрочем, совершенно не задевало.

После слов Наташи посиделка сразу стала натянутой. Я быстро допил чай и начал прощаться. Она не удерживала меня, хотя пурга за окном мела, как одержимая: в ее глазах бился темный и мутный страх, непонятное сомнение проступало сквозь него наружу. Я старательно отводил глаза.

Когда я уже обувался, на меня вдруг снизошло непонятное наитие.

— Наташа, есть ли у вас бумага и ручка?

Получив тетрадный листок и карандаш, я написал свой телефонный номер и передал ей.

— Зачем? — честно прошептала она.

— Мало ли, — загадочно ответил я. Загадочно это прозвучало, что характерно, и для меня самого. Но хуже от этого вряд ли станет.

Скомканно попрощавшись, я вышел из квартиры и начал спускаться по лестнице, распутывая провода «ушей». В первый раз за долгое время мне было стыдно.

Коракс

Изломанное трещинами небо, сквозь голубые грани которого моросит черный дождь, притягивало взгляд своей хрупкостью. Пучки причудливых трав, поднимающиеся там, где капли Моря соприкасались с землей, пугали и завораживали взгляд.

Мы с Соусейсеки сидели на ржавеющей лапе одного из терзавших землю механизмов, и его могучая спина укрывает нас от коррозийных капель. Позади остались прощания со стариками, Джуном, Суисейсеки и Суигинто. Они не знали, зачем мы здесь, да и я до сих пор не догадывался. Возможно, им показалось, что мы умрем, хотя никто не пытался остановить это. Но как бы там ни было, мы с Соусейсеки надолго выходили из игры. По моим приблизительным рассчетам, плетения и причудливый механизм старика давали моему телу не менее года жизни — достаточно много, чтобы определиться с будущим.

У нас было время даже для того, чтобы молчать, сидя под усиливающимся дождем рушащегося мира. Соу держала меня за руку, не касаясь того места, где кожа перчатки сливалась с настоящей. Почти как раньше. Почти как до того, как мы начали это безумное путешествие, как в полях за безымянным городом, где мы когда-то жили.

Ветер тихонько пел, прячась в замерших маховиках и шестернях. Шелестели капли, поднимаясь отравленными всходами, почему-то пахнущими горьким простором степей.

Как бы мы не изменились с тех пор, память о тех часах была еще сильна. Остатков моей власти хватило на то, чтобы заставить один из побегов обратиться в синюю розу, и, срезав ее серебром, я тихо положил бархатный цветок ей на колени. Прощальный подарок — или знак памяти?

— Ты почти сдался, мастер.

— Нет, не так. Я смирился. Все когда-нибудь заканчивается, жаль только, что не так, как мы хотели.