Вера Огнева - Кольца Джудекки

Или не по нем - колокол? Дениска, Родриго-Роман, они ведь с ним разговаривали, помогали ему… может, это для них разложен недосушенный тростник.

Илья затравленно оглядывался. Сопровождение не тянулось, стояли в вольных позах.

Все одеты в короткие балахоны из рогожи. Куколи откинуты, за ради того, что начальства высокого пока нет. Позволяют, значит, себе люди некоторую вольность.

Но обратись к ним, спроси чего, пожалуй, на месте стопчут: не моги нарушать! А лица все же разные. Трое безразличны, усталы и раздражены. Четвертый посматривает с некоторым интересом. Доведись остаться одним, глядишь, и разговор бы получился. Но, поймав взгляд Ильи, и этот отвернулся: заметят неуставное переглядывание - шагать любопытному ландскнехту в первых рядах на свидание с Ужасом Святого Ипполита, сиречь Большой Дурой.

Страх и доносительство и страх за недоносительство. Как это понятно! Ой, да мы ж не местные, но и в наших краях такое случалось. Ой, даже сильно случалось. И с ним случилось, только в Аду. Или оно все ж не Ад? Кто бы в конце извилистого пути подсказал. Интересно же.

Внезапно накатившая, нездоровая эйфория напоминала истерику. Усилием воли, - откуда только взялась, видимо не всю выбили, - Илья заставил себя смотреть только на помост. Никаких посторонних мыслей! Вот - плахи настила, вот - дрова, вот - тростник. Солома еще какая-то белесая. Не иначе, в дело пошли отходы от производства циновок.

Циновки из рисовой соломы - вообще отдельный разговор. Плели их только в одном месте - на Киатйской Горке. Из баек, гуляющих по Алмазовке, Илья знал, что за кольцом песчаных барханов, за излучиной реки, на возвышенности проживали даже и не китайцы.

Вьетнамская семья, или не семья - партизанский отряд, в количестве двух мужчин и семи женщин, провалился в реалии Дитовской сторонки всем скопом. Но самое главное: они проявились с оружием. Что уж там пришло в голову, убегающим от войны, вьетнамцам на площади города Дита, кто теперь поймет, только, застрелив стража, они кинулись подальше от каменных стен. Остановилась новопроявленная команда на излучине реки за полосой песков. Их там не преследовали, да и в городе - не очень. Идти дальше сил у людей не было. Они встали лагерем, окопались. Через некоторое время на взгорке у воды поднялись три хижины.

Насельники занялись гидротехническими работами: быстро подняли дамбу, вслед за строительством которой, по равнине пошли ветвиться каналы. На разбитые ровными квадратами поля хлынули воды реки. У беглых вьетнамцев оказался с собой рис. Не мудрствуя лукаво, они наладили свое родное знакомое каждому с детства дело.

Заколосились поля.

Тут-то у насельников и начались трения с местными. Про имеющееся у вьетнамцев оружие теперь знали не понаслышке. Несколько обладателей наиболее дурных голов легли вместо удобрения в хляби рисовых плантаций. А на территорию поселка отныне вход посторонним был накрепко заказан.

Однако сношения с городом постепенно наладились. В обмен на рис вьетнамцы стали перекрывать русло реки. Вода отводилась на поля, а у городских властей появлялась возможность провести очистные работы почти посуху.

Во вьетнамском вопросе наличествовал еще один немаловажный аспект. Поговаривали, что в поселке Вьетконга идет самая настоящая обычная, хоть и уединенная жизнь.

Там даже есть дети! Упоминался так же, высланный соседями десант. Якобы крюковцы, прослышав о наличии у раскосых большого количества женщин, снарядили экспедицию за живым товаром. Сколько их пошло неизвестно. Обратно не вернулся никто. Один алмазовский житель с умной головы пристал к экспедиции. От него, естественно, с тех пор тоже - никаких вестей. Рассудили: либо воду на рисовые поля возит, либо присутствует на тех полях в виде удобрения.

Илья очнулся как от толчка: на площадь наступила тишина. Теперь граждане католического района стояли ровным кругом. Только с одной стороны этот круг разрывался, опять же, ровно как по струнке. В образовавшийся живой коридор вносили портшез.

Илье показалось, что люди перестали дышать. Ветерок, и тот, убоявшись, смылся.

Ни дуновения, ни шороха, ни дыхания. Смерть, что ли, пожаловала собственной персоной?

Дабы не усугублять собственное положение, и он замер, только глазами вращал, да мелко-мелко, не заметно для посторонних, трясся коленками.

А за портшезом… Илье пришлось напрячься, чтобы не заорать. За портшезом в кандалах, в длинной рубахе и колпаке, расписанном чертями, шагал невысокий широкоплечий мужчина с лицом, навсегда перечеркнутым корявым рубцом. Шагал спокойно, не делая покаянной, либо унылой, в общем, никакой особенной мины. Шел, смотрел по сторонам, выглядывая кого-то в толпе. На мгновение задержался - сзади, из темноты, огрели плетью. Он даже в лице не поменялся.

Илью кольнула иррациональная злость на Сергея. Иш, форс свой бандитский кажет.

Нет чтобы сравняться с бордюром, пригнуться, распластаться. Жанна Д,Арк из Мордовии! Но представить, Сергея прижавшим уши, Илья не смог. Себя - пожалуйся, уже есть. А его - нет.

Злость твоя, Илья Николаевич, стало быть, идет от простого как мычание чувства зависти, - как оно ни парадоксально в такой ситуации. Ну, есть у Сергея Углова внутренне свободное пространство, в котором он может вольготно расположиться и смотреть оттуда на всяческую суету; или как сейчас - скрыться в нем, пусть снаружи давят и гонят. Но главное, есть сила. А у тебя? Стоишь, замер, не дышишь уже и в штаны попутно гадишь. Вот и вся тебе цена. Несмотря на прошлые заслуги.

За них, кстати, ты - по официальной версии - уже попал в Ад. Значит, такова цена тем заслугам.

Шло рядовое нагнетание злости на самого себя. Подсознательно, что ли, Илья всякий раз, когда требовалось совершить поступок, выходящий за рамки обыденности, начинал так злиться. Обзывал себя трусом, тряпкой, слизью. Потом, от невозможности больше терпеть справедливую критику изнутри, решался и… безоглядно совершал. Не всегда, конечно, то, что нужно, чаще вообще глупости творил.

Но творил, делал, действовал. И это вместо мудрого ожидания? Вместо философской выдержки? Вместо расчетливого невмешательства, в конце концов?

Сергея вывели вперед. Илья тоже шагнул, но его придержали. Не время, мол, еще выступать. От портшеза отделилась тощенькая фигура. Человек взялся читать по бумажке.

Можно было не слушать. Все ж и так понятно: что преступник перед народом и верой, что замышлял и проявлял, что… А тот стоит и по сторонам головой крутит, будто ищет, про кого тут толкуют. С паузой, со значительно, весомой оттяжкой прозвучало: "…к сожжению!" Илью пробрало ознобом. Что, вот так просто?! Раз - и на костер? А окружающие? Ни шевеления, ни звука. Стоят себе - на работу же завтра.