Вонда Макинтайр - Луна и солнце

— Пощадите ее, — прошептал какой-то простолюдин из задних рядов.

Остальные подхватили как рефрен:

— Пощадите, пощадите, пощадите!

Лицо его величества омрачилось, а Мари-Жозеф захотелось крикнуть зрителям: «Разве вы не знаете, его величество нельзя переубедить ни лестью, ни угрозами?!» Своим сочувствием зрители только усугубляли отчаянное положение русалки. К крикунам направился мушкетер; толпа затихла.

— Вы поступили очень умно, — сказал его величество Мари-Жозеф, — когда попытались спасти свою любимую питомицу, превратив ее в Шахерезаду.

Все придворные рассмеялись, кроме графа Люсьена.

— «Тысяча и одна ночь в океане», сочинение Шахерезады — морской твари! — крикнул Шартр.

Русалка тяжело вскарабкалась на лестницу, пробралась мимо Мари-Жозеф на верхнюю ступень и свирепо воззрилась на короля.

— Шшшрррзззаааддд! — выдохнула она.

— Надо же, талантливая мадемуазель де ла Круа научила ее говорить! Впрочем, попугаи преуспели в этом больше!

Месье захихикал:

— Попугай! Попка-Шерзад!

— Легенда требует… — начал его величество.

Смех тотчас умолк.

— …чтобы я даровал ей еще один день жизни.

Пораженная, охваченная невыразимой благодарностью, Мари-Жозеф бросилась к ногам короля и поцеловала холодные безучастные бриллианты, оторачивающие полы его платья. Его величество мимолетно погладил ее по голове.

Затем он удалился из шатра твердой походкой, словно его никогда не мучила подагра. Иннокентий и его свита сопровождали короля. За ним потянулись придворные. Толпа приветствовала его величество радостными возгласами, как будто это ее мольбы повлияли на его решение.

— Пусть русалка расскажет нам еще какую-нибудь историю, мамзель! — крикнул кто-то из зрителей, когда его величество покинул шатер.

Одобрительные и восторженные клики слились для нее в один неясный, плохо различимый гул. Ей показалось, что еще немного и она просто растворится в этом облаке шума. Граф Люсьен поймал ее под локоть:

— Вы хорошо себя чувствуете?

Она так ослабела от усталости и от нахлынувшего облегчения, что не в силах была подняться. Граф Люсьен засучил рукав на ее запястье. Опухоль пропала, багровые следы надрезов побледнели.

Мари-Жозеф отшатнулась, ведь стоило ей ощутить его прикосновение, как ее охватывала дрожь.

— Он пощадит ее?

— Не знаю. Это всего лишь отсрочка приговора.

— Один день…

— За один день может произойти многое…

Ив ускользнул от придворных. Его охватило непреодолимое волнение. Если бы его увидели таким, то наверняка упекли бы в больницу для умалишенных. Взор безумен, глаза вылезают из орбит, а волосы всклокочены, словно у отшельника. Он судорожно сжал перстень в кармане. Золото впилось ему в ладонь, оставляя болезненный узор на чувствительной плоти.

Он бежал с Зеленого ковра, где его могли заметить придворные из королевской свиты. Он торопливо прошагал мимо Обелиска, по холму, в Звездный сад. С бешено бьющимся сердцем он промчался по кругу.

Задыхаясь, спотыкаясь, ворвался в часовню. Разумеется, в этот час она была пуста. Он упал у алтаря, перед распятием, и лежал, содрогаясь и сдерживая рыдания, пока не почувствовал, что грудь и горло разрываются от невыплаканных слез. Мир поплыл у него перед глазами, точно у пьяного. Он утратил счет времени.

Ив де ла Круа молился, распростершись на полу, прижав горящую ладонь к прохладному мрамору.

Шерзад пела.

Вокруг Мари-Жозеф кружился хоровод русалок и водяных — это Шерзад создала их образы своей песней. Вот морские люди лежат на солнце на маленьком песчаном острове. Перед ними простирается безмятежная морская гладь, уходя за горизонт. Морские люди, свободные и счастливые, играют с новорожденной русалочкой, новым членом семьи. На ручке у нее уже начали расти плавательные перепонки, а пальчики на ногах стали удлиняться, на них прорезались коготки. Волосы у нее были мягкие, словно морская пена. Он напевала и лепетала, создавая своим пением непонятные, абстрактные образы. Ее мать, сестры и братья, все ее многочисленные родичи не уставали удивляться и восхищаться.

«На нашем родильном острове мы очень уязвимы, но нам казалось, что там мы в безопасности».

Мари-Жозеф как могла переводила с языка, лишенного слов. Описывая увиденное внутренним взором, она быстро набрасывала образы на бумаге. Зарисовки углем не в силах были передать красоту русалочьих песен, однако документировали ее историю. Законченные рисунки брали слуги, показывали зрителям и кнопками прикалывали к доске.

«Но остров таил для нас угрозу».

На горизонте показался галеон. На его парусе сиял крест. Мелодия Шерзад переросла в диссонанс. Из орудийных портов выдвинулись дула пушек.

«Земные люди на своих кораблях приплыли за нами».

Галеон лег на другой галс, явив взорам всего крошечного острова надводный борт. Пушки дали раскатистый громовой залп, оглушив морских людей. Шерзад пронзительно вскрикнула от горя и боли. Земные люди обрушились на остров с пиками и сетями.

«Они кричали нам: „Дьяволы!“ Они убивали и захватывали нас в плен, во имя своего бога».

Люсьен вновь расслышал в песне русалки шум сражения. До него донеслись крики умирающих, стоны раненых лошадей. Восторг битвы ударил ему в голову, словно выдержанное вино, но тотчас сменился отчаянием. Песнь Шерзад напомнила ему о Стенкирке и Неервиндене.

«Они вывозили нас на материк, в города, они заточали нас в темницы и мучили нас, они убивали нас медленно».

На рисунке Мари-Жозеф инквизитор вздергивал водяного на дыбе. На заднем плане кого-то сжигали на костре.

В ушах Люсьена снова раздалось улюлюканье мальчишек-пажей, так насмехавшихся над ним в отрочестве: «Карлик, карлик! Отродье дьявола и ведьмы!»

Эти издевательства длились до тех пор, пока он не снискал уважение короля.

«Земные люди воистину обезумели. Они убивали нас, они убивали и своих сородичей».

Церковь искала доказательства того, что земные женщины совокуплялись с водяными. Искала и находила. Она обрекала на смерть любую женщину, родившую ребенка-карлика, ибо такой младенец был неоспоримым свидетельством того, что она отдавалась дьяволу.

«Морские люди отныне видели в земных людях врагов».

Мари-Жозеф в ужасе смотрела, не в силах отвести взгляд, на свой рисунок: колесованную женщину бросают в море, ее ребенок-карлик прижимается к ее груди, медленно опускается на дно вместе с ней, тонет. И тут слуга забрал у нее зарисовку, прежде чем она успела ему помешать.

Он стал демонстрировать иллюстрацию зрителям. Пока большинство аплодировало Мари-Жозеф и ее трагическому повествованию, слуга успел поравняться с графом Люсьеном и попытался торопливо пройти мимо, но тот схватил его за запястье, остановил и взял у него из рук рисунок.