Бриджет Коллинз - Переплёт

— Я пытался…

— Нет. — Ему достаточно поднять палец, чтобы я замолк. — Ты пытался разозлить меня. Только и всего. На самом деле ты не лучше меня, а даже хуже, потому что я признаю свою порочность. Ты даже не задумался о том, сколько боли могут причинить бедной девушке твои действия. Ты хотел лишь привлечь мое внимание любой ценой. — Он берет бокал, стоящий рядом на столике, и наклоняет его, любуясь отблесками пламени на хрустальной ножке. К остаткам бренди на дне бокала прилип обрывок пчелиного крыла. — Однако ты предпочитаешь этого не видеть.

Как я ни пытаюсь призвать на помощь серую стену, ничего не происходит. Я в отцовском кабинете. Картины на стенах, мебель, фигурки — их яркие очертания режут глаза. Рвота на ковре растеклась контурами континентов. Географическая карта несуществующего места.

Отец хрустит костяшками и поднимается.

— Давай уж больше не будем говорить об этом. Ты убедился в полной бесполезности разговоров с человеком, чья память записана в книгу, и не станешь больше пытаться заставить Нелл вспомнить. Полагаю, очередное унижение тебе ни к чему.

Он встает ко мне очень близко. Я чуть выше его ростом и смотрю на него сверху вниз. Я киваю.

Он со всей силы бьет меня по лицу.

Я теряю равновесие. В голове — полная ясность, но колени подкашиваются, и я заваливаюсь вбок. Должен был предвидеть, что это случится; должен был подготовиться… Ковер под ногами кренится и качается, как палуба корабля; миг длится очень долго. Потом я ударяюсь скулой о край стола, но чувствую удар секундой позже, когда уже стою на четвереньках, — как раскат грома, следующий за вспышкой молнии. В глазах кружатся блестящие черные снежинки. Я не могу вздохнуть и толком ничего не вижу. Я чувствую себя дураком.

— Люциан? Сынок, поднимайся. Незачем ползать у меня в ногах. Глупое дитя. — Он проводит чем-то мокрым по моей шее и уху. Я вижу окровавленный носовой платок. Заглядываю в лицо отца: тот подтягивает меня, и я сажусь, прислонившись спиной к ножке стола. — Ты слишком много пьешь, Люциан. Возьми себя в руки. Негоже так падать, когда тебя легонько по щеке хлопнули. Сядь-ка смирно, дай посмотрю. Ну вот. Хороший мальчик.

— Прости меня, — несмотря ни на что, мне хочется, чтобы он любил меня.

— Крови много, но рана несерьезная. Тебе уже лучше? Вот и славно. — Скомкав носовой платок, он бросает его на пол. Платок лежит на ковре, белый в темных пятнах, с окровавленной отцовской монограммой. Отец встает, покряхтывая и скрипнув коленями, и протягивает мне руку. Я слишком устал и не в силах ему отказать. И на мгновение я забываю обо всем, кроме теплой, твердой отцовской руки, что помогает мне подняться. — Иди спать, сын.

Я подхожу к двери. Голова раскалывается. Дверь поддается с трудом.

Скрипят пружины кресла: отец снова сел.

— Когда ты в следующий раз встречаешься с мисс Ормонд?

— Во вторник на той неделе у нас чаепитие.

— Тогда зайди на кухню, прежде чем ложиться спать, и приложи к синяку бифштекс. — Он усмехается. — Если она увидит тебя с фингалом, чего доброго, решит, что ты буян, и отменит свадьбу.

Проходит пять дней; я работаю в Голубой гостиной. Точнее, делаю вид, что работаю: передо мной лежит бухгалтерский гроссбух и горы счетов и писем; ими завален весь стол, но мне трудно сосредоточиться. Отец в кои-то веки поручил мне важное дело — обычно мне доверяют лишь просматривать списки цен и импортеров. Но недавно один из младших клерков сообщил, что его начальник берет взятки; начальник же в ответ обвинил клерка в растрате. В который раз я перечитываю протоколы обвинений, словно слова в них могут измениться с третьим прочтением. Но внимание мое блуждает, я вот уже я разглядываю обои с рисунком из папоротников. Тень падает на стену, и голубые листья на голубом фоне отливают серебристым и лиловым. За окном пасмурно; комната залита траурным светом. Жужжит механизм напольных часов; они начинают свой замысловатый мелодичный перезвон. Болит голова, но фингал под глазом почти прошел, и на том спасибо.

К дому приближается карета; я слышу хруст гравия на дорожке. Через мгновение звенит колокольчик. Бетти вприпрыжку спускается по лестнице и пробегает мимо Голубой гостиной. Кто-то вскрикивает; слышится металлический лязг и всплеск воды.

— Глупая корова, что ты тут расселась? Вытирай, — шипит Бетти.

Я вспоминаю, что видел Нелл в коридоре — та оттирала плитку. Нахмурившись, принимаюсь массировать виски; чернильные строчки на бумаге расплываются перед глазами.

Встаю, подхожу к окну и узнаю карету де Хэвиленда. На боковой дверце красуется его искусный герб — книга в яркой пурпурно-золотой обложке, а слева и справа от нее — львы с выпущенными когтями. К краске прилип одинокий бурый лист. Колеса кареты позолочены, но я слышал, что подвеска у нее совсем плоха и в окрестности Каслфорда де Хэвиленд ездит на кэбе или почтовой повозке. Отец как-то восторгался этой каретой; помню, он назвал ее «достойным атрибутом».

Де Хэвиленд. Небось приехал вручить нам счет.

Постукивая ногтем по оконному стеклу, я невидящим взглядом смотрю на голые деревья. Мрачное небо висит над городом; предгрозовые облака смешиваются с клубами дыма. Отворяется входная дверь; я слышу голос Бетти и чьи-то шаги в коридоре. Гость направляется в отцовский кабинет; я прислушиваюсь, но Нелл никто не зовет. Лязгает ведро, и она снова принимается оттирать пол.

Прислоняюсь к стене и стараюсь не подслушивать. Над камином висит картина с изображением речных нимф, увитых гирляндами из лотосов и лилий. Светлокожие, зеленоглазые, они манят меня. Эта картина завораживала меня, пока я не обнаружил, что не бывает людей с такой совершенной белой кожей, как не бывает таких красивых юношей, как Бахус с картины на лестнице, которого живописец изобразил, искусно передав игру света и тени. Бывало, я закрывал глаза по ночам и представлял его губы, торс, изображенный в тени, влажно поблескивающие гроздья винограда. Теперь я понимаю, что обманывался, и мне ненавистно об этом думать. После того как решилось дело о моей помолвке, отец предложил перевесить картину в мою спальню в качестве свадебного подарка. Его глаза при этом недобро блеснули. Он знал — конечно же знал, от моего отца ничего не укроется; знал и о мальчиках из школы, и о городских проститутках. От подарка я отказался. Моя брачная ночь не станет для меня сюрпризом, не будет окутана тайной: жаркое, торопливое желание, пара минут учащенного дыхания и фрикций. Мне под силу изобразить такое даже ради Онорины Ормонд. Чего мне совсем не хочется, так это чтобы со стены на меня взирали нарисованные глаза Бахуса, его прекрасная гладкая грудь, плечи и живот, обманчиво сулящие нечто большее, чем похоть. Нимфы с гладкой младенческой кожей безмятежно смотрят на меня со стены. Я отворачиваюсь от них и возвращаюсь к столу.