Марина Эльденберт - Парящая для дракона. Обрести крылья [litres]

Судя по тому, что Торн снова промолчал, он тоже не знал, что на это ответить. Ну ничего, у него пресс-служба есть, что-нибудь придумает.

– Я не хотел, чтобы так получилось, Лаура, – выдал он.

– Так – это как? – поинтересовалась я. – Чтобы у тебя два первенца подряд родились? Кажется, это несет в себе определенные проблемы твоему морально-этическому облику. Или ты хочешь вернуться к старой доброй традиции гаремов и отборов? Извини, но в таком случае твои рейтинги рухнут прямо на тебя.

– Дело не в политике. – Он посмотрел на меня. – Дело в нас.

– В нас? Ну из-за этого ты можешь не переживать, потому что «нас» нет уже очень давно. Я согласилась поехать с тобой ради дочери, но, если ты не можешь обеспечить ей адекватного отца, я вряд ли задержусь здесь надолго. Потому что Бен будет гораздо лучшим отцом, чем ты.

Я не успела понять, что произошло, потому что пламя прокатилось по комнате с такой силой, что меня только чудом не размазало по кровати. Волоски на коже встали дыбом, пламя внутри сжалось в тугую спиральку. Это было то, что я почувствовала, а следом – звериный взгляд с вертикальными зрачками, который в упор ввинчивался в меня.

– Никогда больше, – процедил Торн, – не смей упоминать его имя в сочетании со словом «отец» моей дочери.

Хуже всего было то, что меня снова трясло от его близости, а еще хуже – то, что внутреннее пламя до безумия стремилось слиться с его. Как же я это ненавижу! В ту минуту, когда я об этом подумала, огонь в его глазах стал еще ярче, а выдох больше напоминал рычание зверя. Губы обожгло, а следом обожгло руку: пламя прожгло рукав пижамы с дракончиком, и вдоха не получилось.

Он остался во мне, запечатанный его ртом, как и стон дикой, животной страсти, отзывающейся на прикосновение покрытой чешуей ладони. Это пламя больше не жгло, оно обжигало – и моя кожа под этими пальцами искрилась тонкими фиолетовыми чешуйками. Я заметила это, когда уперлась ладонями ему в грудь, пытаясь отстраниться, но тщетно. Внутри меня что-то рвалось к нему с той же неистовой силой, с которой что-то рвалось ко мне.

В ту минуту, когда они врезались друг в друга – дорвавшись до этих прикосновений и жажды обладания, внутри полыхнуло, и мир осыпался под наше рычание. Я видела, как из-под моих ногтей рождаются полосы на его коже и как чешуя вспарывает костюм, вползая на шею и грудь. В миг, когда это происходит, меня резким рывком переворачивают на живот, сдергивают брюки и так же резко – рывком – делают своей.

Воздух врывается в легкие жидким пламенем, и когда я кричу, это тоже больше похоже на рык. Простыни покрываются плеснувшим с кончиков пальцев льдом, огнем вспыхивает на шее укус – там, где его зубы впиваются в кожу, словно тысячи раскаленных игл удовольствия единственно верной принадлежности посылают сигналы в каждую клеточку тела. Выдох больше похож на урчание, а вдавливающие мои руки в постель ладони крошат коросту льда, ввысь взмывают иссиня-фиолетовые искры.

Он во мне, везде, в каждой точке слияния наших тел, и повсюду: мы – единое целое. Настолько единое, что каждый рывок отзывается в моем теле как собственный, а каждый удар сердца – сдвоенный и звучит в моих ушах ритмом.

До прокушенных губ, которые до сих пор полыхают его клеймом.

До спаянных на покрывале рук.

До сумасшедшей вспышки внутри и до последнего крика, который ломает грани реальности, словно превращает лед в крошево. Я вздрагиваю, содрогаюсь всем телом – уже на его коленях, спиной прижимаясь к сильной груди и чувствуя, как его ладонь скользит по моей, как его хриплый рык проходит сквозь мое тело и обрывается где-то извне.

Я почти падаю, но он подхватывает меня и осторожно пересаживает на постель.

В эту минуту на меня обрушивается действительность и взгляд ярко-синих глаз. Настолько близкий, что внутри снова вспыхивает пульсация, вызывающая желание непроизвольно сжать колени.

Эта реальность – отрезвляющая, сильная, жесткая.

И, несмотря на то что у меня кружится голова, я выворачиваюсь из его рук. Стягиваю верх костюма, который лишился половины рукава, выпутываюсь из брюк и, уже полностью обнаженная, поднимаюсь.

– Прости, – говорю ему. – Это больше не повторится.

После чего откидываю волосы за спину и иду в душ.

В душе меня посетило состояние, близкое к панике. Хотя я в общем-то уже взрослая девочка и понимаю, что после того, как пустила дракона в пещеру, факелом махать бесполезно, меня все равно начало потряхивать. То ли потому, что секс удался: гормоны в крови – это вам не чешуйками покрываться в процессе, то ли потому, что он удался, когда удаваться не должен был. Да его вообще не должно было быть!

Но был, Лаура. Был. Поэтому – смирись и живи дальше.

А если дальше моя драконья натура опять выскочит в самый неподходящий момент? Ладно хоть на Ардена не бросается.

– Лаура.

Голос Торна раздался так неожиданно, что я подпрыгнула. Головой о душевую не долбанулась – и на том спасибо.

– Мне не дозволено в одиночестве принимать душ?

– Когда ты в таком состоянии – нет.

Я тактично промолчала на тему, что «не в таком» состоянии я была, когда занималась с ним сексом, а сейчас все хорошо.

– Все хорошо, – решила оставить последнюю часть фразы.

– Не все. Ты не умеешь управлять драконьей сутью, поэтому вряд ли понимаешь, что произошло.

С губ сорвался смешок.

– Если тебя это порадует, я знаю, что произошло, и не испытываю по этому поводу никаких чувств.

– Тогда почему у тебя душевая покрывается инеем?

Инеем она и правда покрывалась. Я настолько ушла в себя, что приняла это за обычное запотевание, а зря. И что мне делать? Пускать сюда Торна, когда я голая, а он – почти, – не самая лучшая идея.

– Лаура, нам стоит поговорить о нас.

– Мы уже поговорили. Нас не существует.

– Пока мы не наделали очередных глупостей.

– Ты сказал: глупостей? В отношении себя? Прекрасно, спишу это на галлюцинации, как и все случившееся сегодня.

– Я хотел извиниться.

Так и запишем: смерть в душевой от шока, вызванного словами Торнгера Ландерстерга. Поскользнулась на мочалке, когда услышала слово «извиниться», произнесенное его голосом.

– У меня тут вода шумит, ничего не слышно.

– Лаур-р-ра.

– Вообще ничего.

Я демонстративно повернулась к нему спиной и взялась за мочалку.

– Мне стоило обо всем тебе рассказать. Тогда, до праздника.

– Но ты не рассказал, – хмыкнула я. – А теперь уже поздно.

– Никогда не поздно. Пока ты жив.

Вот не стоило ему этого говорить. Честное слово, не стоило.

– Знаешь, сколько раз я оставалась жива каким-то чудом, Торн? – поинтересовалась я, обернувшись. – Не собираюсь обвинять в этом тебя, потому что уехала я сама, но именно в тот момент, когда я узнала о нашем ребенке, – тебя не было рядом. Ты был на том конце связи и ледяным голосом сообщил мне, что мне лучше «во всем признаться», как будто моя беременность – самое страшное преступление против Ферверна. Знаешь, как весело было понимать, что ты отнимешь моего ребенка при первой возможности, а меня посадишь под замок? Когда я лежала на УЗИ и первый раз увидела Льдинку, я поняла, что никому не позволю причинить ей боль. Тем более – тебе. Никогда не позволю тебе дать ей почувствовать, что она для тебя – просто часть политики, а не малышка из плоти и крови. Никогда не позволю ей услышать: она – мой первенец, а не моя дочь. Что она – продолжение реформы, а не самый любимый ребенок в мире. Поэтому у меня к тебе всего один вопрос: как ты можешь сейчас вот так спокойно приходить ко мне и сообщать: «Никогда не поздно»? То, что у нас был секс, – ничего не меняет. И уже ничего для меня не изменит. Никогда.