Петр Гурский - Закон Ордена [сборник litres]

– Резня – это мое дело. Кестель был всего лишь орудием. Заклятия защищали вас лишь от моей мести, но не от моего присутствия. Я входил к сильным твоего рода и будил в них алчность, подсовывал подозрения в том, что незваный гость хочет украсть камни. Потому он и пришел, а вовсе не за маленьким кусочком человеческой кости, который называет элементом мозаики. Я потом шептал во мраке, убеждал глубоко укрыть голову, чтобы она не видела блеска камней и после смерти. Я дождался пробуждения безголовой бестии, разорвавшей вас в клочья.

Девушка до крови закусила губу.

– А потом?

– Потом я забрал украденные вами камни. Наши камни. Когда Кестель ушел, я доделал его работу, добил всех раненых и забрал камни. Но я просмотрел тебя. Какая чудовищная, постыдная ошибка! Я и вправду хочу простить тебя. Проси прощения. Мы простим всех вас, когда уже никого не будет в живых.

– Если я и попрошу, то лишь из страха, – сказала девушка. – То, что ты делаешь, – страшное, жестокое издевательство.

– Издевательство – то, что сделали существа Лабиринта. Они показали мне, что ты жива. Иначе я, быть может, и не узнал бы. А взамен они вручили тебе для защиты Кестеля. Издевательство – то, как они забавляются с нами. …Но где же Кестель?

Дунтель помрачнел, опустил голову.

– Я не хочу его смерти, но если он не придет, признаюсь: я буду разочарован.

Как же она сама хотела знать, где сейчас Кестель! Она невольно стиснула в руке шнурок от мешка. Это принесло минутное облегчение. Впрочем, и это движение не избегло внимания Дунтеля.

Он подошел к девушке.

Может, он знал, что при ней не было этого мешка, когда вошла в Багровую корчму? Или учуял запах?

Мешок очень заинтересовал Дунтеля.

Их лица опухли, сделались серыми, вытаращились глаза. Но он не мог видеть этого. Разлагающиеся тела терлись о него, поднимались вверх в густой холодной воде. И он поднимался к поверхности, чувствуя этот холод.

В их мягких касаниях была немая просьба: нам нельзя оставаться здесь, забери нас с собой.

Но он не хотел и не мог забрать их. Мертвые ладони сжимались на его руках, ногах, старались задержать его. Но он уже не был целиком мертвым, с легкостью разжимал трупью хватку, как идущий по лесу человек отводит ветки с дороги.

Забери нас!

Он раздвигал лес рук, будто ветки. Он не был целиком мертвым, но и не стал еще живым. Он вынырнул, чувствуя, как его пытаются затянуть вниз.

Светало. Он ощущал рассвет. Чем светлей на дворе, тем меньше трупья сила. Мертвецы не могли задержать его, лишь поднимались в воде, словно разочарованные. Он оттолкнулся, прыгнул вверх, помчался все выше и выше, отталкиваясь от гладких стен колодца, словно дикий зверь, – хотя никакой зверь не сумел бы так.

Он схватился за край, подтянулся, перекинул ноги, свалился наземь подле колодца.

Было больно. Он был нагим. У него забрали все, затем бросили в колодец.

Он задрожал. Как же холодно и больно! Боль усилилась. Ее невозможно терпеть.

Он побежал. Ветви хлестали по нагому телу. Это не страшно. Гораздо страшней все усиливающаяся, заполняющая все тело боль. Когда же станет легче? Но для того нужно бежать, и все быстрее. Он не видел, куда бежит, не умел видеть.

Он бежал туда, где боль была сильней. Если она слабела, он менял направление, стремился к сильнейшей боли. Он не мог иначе. Там, где боль усиливалась многократно, таилось обещание того, что она уйдет совсем.

Он не видел, куда бежит, ничего не знал, но выскочил к тем двоим, и его будто обожгли. Боль вспыхнула с такой силой, что все прежнее показалось жалким зудом. У него не было глаз, и он не видел, как мужчина в белом вытянул руку и приказал стоящей перед ним женщине вынуть что-то из мешка. У него не было ушей, и он не слышал, о чем спрашивает мужчина, но тот и женщина рядом имели уши и начали поворачиваться к нему. У него не было рта, и он не издал ни звука, когда с разбега прыгнул.

Женщина вытащила из мешка окровавленную голову и бросила мужчине. Бегущий захотел той головы и прыгнул на мужчину. Боль рассвирепела так, что казалось, будто тело раздирают на куски. В бешенстве и муке он даже не ощутил того, как черные ногти впиваются в сердце. Его руки оказались на шее мужчины, ладони сжались, плюща ее. Он сломал шею, сорвал голову, отбросил.

Затем он взял свою голову, водрузил на плечи, и подействовал яд черных ногтей. Голова срасталась с телом, но Кестель умирал.

Он свалился наземь подле мертвого Дунтеля.

Когда Кестель очнулся, солнце уже взбиралось над лохматыми вершинами деревьев. Под веками еще плясала серая стальная муть, но уже понемногу отпускало. Тело сдавил ледяной холод, так не похожий на обычную земную прохладу, лезущий в самые кости, превращающий их в камень. Кестель долго лежал, смотрел в небо и ждал, пока отпустит совсем.

Наконец он заставил двинуться закоченевшее тело, сел. Накатила тошнота. Кестеля вырвало так, что, казалось, наружу лезут самые кишки. Затем он сидел, старался отдышаться и думал над тем, потянет ли блевать снова. Некоторое время эта проблема казалась главной в мире. Наконец он осмелился подняться и встать на дрожащие ноги.

Девушка исчезла.

Кестель бы наг. Он тронул шрамы, те места, где резали мясницким ножом, тронул татуировку, вскользь глянул на нее, затем посмотрел на тело демона.

Белый плащ Дунтеля почернел от крови, смешанной с землей. Из разодранного рукава, из сетчатой вышивки на нем высыпалось несколько камешков. Бессильно раскинутые руки демона, казалось, в последний миг пытались подобрать их. Голова лежала в нескольких шагах. Сквозь разорванную кожу и мышцы просвечивали десны, ощеренные зубы. На лице не осталось и следа обычной вежливой улыбки.

Кестель добрел до головы, поднял ее.

– А ведь вы мною воспользовались, – горько пожаловался он.

– Мне было очень жаль, – сказала мертвая голова.

Хотя нет, не сказала, но Кестель очень хотел бы услышать ее слова. Голова была мертвым холодным куском плоти. Кестель уложил ее рядом с телом, подобрал камешек.

Такой маленький, меньше ногтя, сияющий, как капля чистой воды под солнцем. Кестель поднес его к самым глазам. Да, камешек излучал белизну. Кестель безрадостно улыбнулся – почти как девушка гхнор. Интересно, она взяла что-нибудь для себя? Камни принадлежали ее народу, и каждый стоил дороже фургона рубинов. Кровавые камни гхнор, отнятые у змей, проклятые.

Кестель не имел понятия о том, как поступила девушка и что притом думала. Она убежала, и все. Кестель взялся снимать плащ с окоченевшего трупа.

Пошло легко, потому что Кестель разодрал плащ надвое. Он изобиловал вшитыми карманами и был настоящей сокровищницей. По грубой прикидке, камней, наверное, с полтысячи.

Кестель отыскал дупло в стволе большого дуба, сунул туда порванный плащ и все выпавшие из него камни и пожелал, чтобы сокровища оставались в дупле как можно дольше и никто более не проливал из-за них крови.