Стивен Эриксон - Пыль грез. Том 1 [litres]

Повисло долгое молчание. Брис снова уставился на воду, текущую под мостом.

– Этот канал впадает в реку, река – в море, а затем вымытый отсюда ил оседает на самое дно – на равнины и долы, не видящие солнечного света. Иногда похожий путь совершают и души. Немые, слепые и потерянные, они опускаются все ниже и ниже.

– Продолжите в том же духе, – процедил Спрут, – и, клянусь Худом, я прыгну.

Скрипач хмыкнул.

– Послушай-ка, сапер. Слушать легко, но еще легче услышать что-то не то, поэтому будь внимателен. Я не мудрец, но за свою жизнь усвоил: знание, то есть понимание, того, что ты делаешь – это не повод опускать руки. И когда ты вкладываешь свое понимание в слова, передаешь его другому – это тоже не призыв опускать руки. Оптимизм бесполезен, если он заставляет закрывать глаза на боль мира. Даже более, чем бесполезен – он опасен. Пессимизм же – всего лишь первый шаг на пути, который может привести прямиком к Худу, а может привести туда, где ты берешь себя в руки и делаешь все, лишь бы не дать этой боли победить. В этом месте, Спрут, невозможно притворство.

– Именно в таком месте, – вставил Брис, – рождаются герои.

Сержант помотал головой.

– Это не имеет значения. Можно оказаться в кромешной темноте, словно на дне океана, которое вы описывали, командующий Беддикт. Ты делаешь все, что в твоих силах, потому что понимание не всегда подобно вспышке света. Иногда тебя окружает чернота, из-за чего может показаться, что ты ослеп. Но ты не слеп, а вовсе даже наоборот.

На этих словах он замолк и уставился на свои руки, которые сами по себе сжались в кулаки. Побелевшие костяшки почти светились в сгущающихся сумерках.

Брис Беддикт распрямился.

– Я сегодня же отправлю своих солдат к имперскому колодцу и отряжу вам целителей. – Помолчав, он добавил: – Спасибо тебе, сержант Скрипач.

Однако ни в своих воспоминаниях, ни в том, что он только что сказал, Скрипач так и не нашел поводов для благодарности.

Проводив взглядом Бриса, он обратился к Спруту.

– Все слышал, сапер? Теперь, надеюсь, ты перестанешь молиться на Худову землю, по которой я хожу.

Он, не оглядываясь, направился прочь, а Спрут едва заметно покачал головой и пошел за своим сержантом.

Перед рождением ребенка лепили глиняную фигурку из нескольких шариков – голова, туловище и так далее; этим занималась сестра роженицы или, при ее отсутствии, ближайшая кровная родственница по женской линии. Фигурку затем погружали в кровь и околоплодные воды, таким образом ритуально связывая ее с новорожденным до самой смерти.

Огонь эланы называли Братом и Мужем, Дарящим жизнь. Это был бог-дух, покровитель тепла, света и защиты. После смерти фигурку элана – последнее пристанище его души – бросали в семейный очаг. Фигурки делались безликими, потому что огонь встречал каждую душу одинаково: разделяя умерших на праведников и грешников, он полагался не на внешность, которая всегда скрывала истину, а на деяния. Расколовшись от жара, фигурка возвращалась к своей родительнице – воде, которую называли Сестрой и Женой, Дарящей жизнь, а душа отправлялась к другой божественной ипостаси – Забирающей жизнь. Если фигурка не раскалывалась, значит, боги отвергли душу, и к обожженному вместилищу больше никто и никогда не прикасался. Траур прекращался, а все воспоминания об умершем предавали забвению.

Калит свою фигурку потеряла – после такого позора оставалось только умереть. Лежит она теперь где-то в траве или под наносом из пыли или золы. А еще она наверняка разбилась, и связь разорвалась – теперь душе Калит не найти пристанища после смерти. Злые духи набросятся на нее и раздерут на куски. Никакого спасения, никакого правосудия от Дарящего жизнь.

Ее народ, как Калит поняла впоследствии, считал себя избранным. Впрочем, это наверняка касалось любого народа, любого племени, любой страны. Возвеличивание себя, как бы оно ни граничило с надменностью. Каждый народ верил в свое бессмертие и место в вечности, пока вдруг не приходило сокрушительное откровение. Люди погибали, теряли свою самобытность, язык, верования и образ жизни. Смертность напоминала о себе, как нож у сердца. И в это унизительное, приземляющее мгновение все истины, которые прежде казались непреложными, оборачивались хрупкой иллюзией.

Люди стояли на коленях в пыли. Проваливались глубже. Лежали лицом в этой пыли, вдыхая носом запах разложения. Стоит ли удивляться, что все звери в последние мгновения ложатся на землю, отдаваясь на милость безжалостной природы, подставляя горло ножам и клыкам, переливающимся на солнце? Делают все, что должна делать жертва…

Калит вспомнила, как давным-давно видела быка-бхедерина, пронзенного десятком охотничьих копий. Волоча за собой древки, огромный зверь тем не менее остался стоять, как будто его заботило только это, как будто только так он считал себя живым и достойным жизни. Его красные, налитые кровью глаза выражали упрямую непокорность, ведь упасть означало умереть.

Так он и стоял, истекая кровью, а охотники кружили вокруг его, но подходить ближе опасались. Они ждали, но зверь все не сдавался, не желал покоряться неизбежному – и продолжалось это поразительно долго. Потом охотники неоднократно пересказывали эту историю у мигающего костра, обязательно изображая умирающего зверя: как широко расставлены его ноги, как ссутулены плечи, как пылают глаза.

Прошел день, наступила ночь, за ним снова рассвет, но зверь продолжал стоять, только теперь уже мертвый.

В каком-то смысле бхедерин победил – его смерть как бы стала незначащей, обыкновенным переходом, а не поводом для радостных плясок.

Калит чуть не расплакалась, вспомнив про этого бхедерина, про его могучую душу, вырванную из гордого тела. Даже охотники тогда молчали, благоговейно притрагиваясь к задубевшей коже; даже дети, которые ждали возможности поучаствовать в разделке туши, в том числе и сама Калит, ощущали странную смесь испуга со стыдом. Или, что вероятнее, только Калит ощущала это… да и ощущала ли? Не правильнее ли предположить, что этот стыд, эта вина пришли к ней только теперь – многие десятилетия спустя? После того как зверь стал символом чего-то иного, чего-то очень личного для нее?

Ее народ погиб.

А она стоит.

Продолжает стоять.

Однако в это мгновение они все лежали в траве, прижимаясь к валунам. Калит вдыхала запах пыли и собственного пота. К’чейн че’малли практически скрылись из виду. Они лежали неподвижно, словно свернувшиеся в клубок змеи или ящерки, греющиеся на камнях. Их чешуя почти сливалась с окружением.

Они скрывались.