Татьяна Филатова - Бабки

– А он вернется? Вы можете это увидеть? – спросил Павел.

– Вернется, – по-доброму, с улыбкой ответила Павловна, – вернется.

Проводов никто не устраивал. Нельзя было. Дали кое-каких припасов, молитву, трав, да отпустили. Отпускали одного Павла, а Ваня незаметно, как он думал, другой стороной обошел, чтобы потом в лесу в условленном месте с Пашей встретиться. Но Ягарья знала. И не стала его останавливать. Пусть лучше так, чем на ее глазах в усадьбе сгинет. Не выживает мужик рядом с ведьмами… Никакой…

Настя не плакала. Она смотрела вслед тому, кого полюбила, зная, что, скорее всего, больше никогда его не увидит. И не плакала. Зачем попросту слезы тратить? Ей еще предстоит их пролить. И не мало. Она знала.

Молчаливая она стала, грустная, в себе замкнутая. Никто не трогал ее и ничего ей не говорил. Да и вообще после смерти бабы Фени все стали намного тише себя вести.

– Анастасия Петровна, – позвала Настю Ягарья, – ходи сюда. Зайди в дом. Дело есть.

Настя вошла, Павловна завела ее в комнату, в которой жил Павел. Там было чисто, убрано и пусто. От того у девушки по ногам прошла дрожь, нахлынули воспоминания о совсем недавнем времени, проведенном в этой комнате.

– Настенька, – ласково сказала Павловна, присаживаясь на застланную постель, – у меня для тебя подарок.

Женщина достала из большого кармана фотокарточку. Не мятую, не выцветшую. Выглядела она так, словно была сделана вчера. На ней были запечатлены две молодые девушки, одна из которых была очень похожа на Настю.

– Это мы с твоей мамой примерно за год до того, как она уехала с твоим отцом.

– Вы такие красивые, – певуче сказала Настасья, чувствуя, как ком подходит к горлу.

– Теперь она твоя.

– Это память, спасибо большое, Павловна…

– Я любила ее, правда. Очень любила. Я рада, что ты приехала к нам. Спасибо тебе за это.

***

1903 год. Воронеж

Она проснулась от того, что замерзла. Одеяла на ней не было. Голые ноги, торчащие из-под ночной рубашки, прижались коленками к груди. Девочка подняла голову и увидела, что соседка спит под двумя одеялами. Пытаясь тихо, чтобы никого не разбудить, забрать свое, она сползла с кровати. Но старая гнилая половица предательски скрипнула, разбудив наглую похитительницу чужих одеял.

– Ты чего это удумала? – сонно спросила та недовольным тоном. Пухлые губы-вареники, мокрые от слюны, что стекала во сне на подушку, слишком громко хлюпали.

– Ты забрала мое одеяло.

– И что с того? – ехидно ухмыльнулась девчонка, подпирая кривой улыбкой пухлые щеки. – Что ты мне сделаешь?

Оля сжала руками свою ночную рубашку, к глазам подступали слезы.

– Отдай мое одеяло, – сказала она дрожащими губами. В ответ соседка показала ей язык.

Что-то среднее между злобой и обидой застучало в груди, отдало комком в горле и вышло влагой на ресницах. Из носа потекло. Щекастая девочка стала негромко хихикать: шуметь все же было нельзя. Коротко бритая девочка, стоявшая босыми ногами на все той же половице, что минуту назад разбудила похитительницу одеяла, пристально на нее смотрела. Глаза округлились и потемнели.

– Ты чего? – испуганно спросила девочка с пухлыми губами. – Ты чего удумала, а?

Оля не двигалась, только смотрела на ту, другую, тоже с бритой головой, отчего ее круглые щеки казались просто огромными. Та девчонка взяла оба одеяла, переложила их на Олину кровать, вернулась к себе. В глазах читались страх и не понимание. Оля не моргала. Какое-то мгновение они обе не двигались, затем пухлая девочка снова слезла со своей койки и полезла под нее. Теперь уже на ее глазах проступали слезы, но она ничего не говорила. Она легла на пол под своей кроватью и свернулась калачиком. После этого Оля легла к себе, укрылась двумя одеялами и отвернулась. Она и сама не поняла, что сейчас произошло, но одним она была довольна: ей было тепло.

Приют – не лучшее место для маленькой девочки, но все же лучше, чем улица, где, если не умрешь от голода или холода, умрешь от работы или чего похуже: от пьяного, нехорошего мужика… Девочка подрастала. Шитью в приюте обучена была, к порядку привыкшая. Но не то все это было. Не то. Знала Ольга, что отличается от других девочек. И ей это нравилось.

Сперва тихую, всегда с опущенной головой девчушку высмеивали другие воспитанницы приюта, старались обидеть, досадить ей. Но после того, как щекастая соседка по койкам, рыдая, провела, ночь под своей кроватью, не имея возможности пошевелиться до тех пор, пока Оля поутру не заглянула ей в глаза, все изменилось. Самой Оле не понравилось то, что она сделала: хоть пухлая ее и обижала, все же неприятно было смотреть, как утром у нее от проведенной на холодном полу, в одной позе, ночи болели все кости и мышцы. Больше маленькая ведьма, как ее обзывали девочки, никому не вредила, но и своей выгоды не упускала.

Выбрала Оля себе в подруги Женьку: рыжую девчушку, которой доставалось в приюте больше всех, как от девочек, так и от настоятельниц и учителей. Жалела ее, что ли. Велела она Жене раздобыть пару платков, чтобы головы бритые прятать, да только ничего у Жени не вышло. Пришлось самой «глазки строить» учителям да нянькам, чтобы те ей свои шмотки подарили.

Так и сбежали девочки из приюта, по двенадцать лет им было. Хотели они незаметно на товарном поезде до Москвы добраться, да отправлялся он с вокзала Воронежского днем, а днем сложно на него попасть им было бы: всем в округе Оля глазки состроить бы не смогла. Пришлось им поздно вечером, как стемнело пробраться на поезд пассажирский, а когда билеты у них проверяли: тут Ольга и принялась лыбиться.

Полгода по Москве скитались, пока холодать не стало. Работали то на фабрике, то на рынке помогали купцам, то доставляли товары для богатых особ. Не голодали. Этого Ольга не допускала. Когда работы не было, она пользовалась своим умением и добывала кусок хлеба, но считала это крайней мерой и редко к ней прибегала.

Волосы отрасли, и в них тут же завелись вши. Такая жизнь надоела малолетней ведунье. Знала она, что может добиться большего. А Женьке жизнь московская пришлась по душе, оперилась девка, поняла, что и без подруги прожить сможет. Так пути их и разошлись.

Колесила Ольга до морозов и холодов по все имеющейся на то время железной дороге в России. Когда уж зуб на зуб совсем попадать не стал, а грязные волосы отрасли до самых плеч, сошла она с товарняка в Брянске.

– Я уж думала, не дождусь тебя, – сказала ей при встрече женщина в шерстяной шали.

– Кто вы? – спросила девочка.

– А не все ли равно, когда тебе холодно и голодно, кто тебя согреет и накормит? – ответила та, протягивая такой же платок Оле.

– Не все равно, – с недоверием сказала та.

– Ну-ну, не надо на меня так глазеть. Не подействует. Своих не прошибешь, – женщина засмеялась. – Как тебя звать?