Геннадий Башунов - Не люди

«Я любила тебя, Урмеру… всегда любила…».

Возможно, и он когда-то любил её. По крайней мере, до того Йоля, когда её имели во все щели старшие преподаватели, она мычала от удовольствия, а он трахал другую магичку, но смотрел на неё, только на неё. Так его освобождали от человеческих привязанностей. До того Йоля, когда она понесла непонятно от кого, сама убила собственное дитя в утробе, а после выкидыша сделала из его костей амулет. Такова была её плата за то, чтобы стать избранной.

Она на месте. Когда-то здесь были прекрасные сады. К несчастью, заклинание Шемеха их практически не затронуло, и эти уродцы превратили их в убогий огород. Репа, капуста, бобы, горох… нищенское пропитание для ублюдков, которых Урмеру решил сделать своими рабами.

«Шемех, ты всегда был моим лучшим другом».

Он тоже неодобрительно молчал. Ему было мало смерти жалкой горстки уродцев, он злился на то, что она пыталась убить этого могильщика. Сильгия тоже чувствовала в нём что-то. В легенде это, наверное, назвали бы перст судьбы. Или, скорее, злого рока. Могильщик станет причиной многих смертей, если выберется отсюда. Наверняка Шемех захочет ему помочь с этим. Но ей будет достаточно двух сотен трупов. Она сделает всё, что можно, чтобы они погибли вместе с ней.

В этом году урожая не будет.

Сильгия опёрлась на сломанную руку и встала на колени. При этом магичка не почувствовала практически никакой боли. Она слышала, будто это верный признак того, что ей осталось недолго.

Что ж, она и не хотела пережить это нападение. Но сначала…

Вытащив левой рукой свой последний нож, ведьма очистила от грязи рану на правой культе, чувствуя лишь слабое покалывание. Сломанная рука едва слушалась, но Сильгии удалось восстановить обильное кровотечение. Отшвырнув нож, она воткнула культю в податливую землю. Дыхание с хрипом вырывалось из её больной обожжённой глотки.

Вдох. Выдох.

«Прощайте».

Кровь хлынула из культи, напитывая землю. Непослушные пальцы вцепились в нужный амулет, и с каждым толчком её гнилого сердца, с каждой каплей крови из её тела заструилась энергия. Волшба никогда не давалась ей с такой лёгкостью. Возможно, причиной тому амулет, который когда-то был частью её самой, жизнью внутри неё.

Земля зашипела, от неё начали подниматься клубы едкого тумана. Сильгия не видела этого, но знала, что это место умирает. Гниль распространялась, уничтожая всё, к чему прикасалась. Растения превратились в гадкую вонючую слизь, черви извивались, разлагаясь ещё живыми.

«Прощайте…».

Они не отвечали. Но Сильгии уже было плевать на их ответ или его отсутствие. Она проваливалась туда, где не будет ни боли, ни безумия. Только бы заклинание продержалось как можно дольше…

Все те, кого Урмеру лишил жизни, стараясь вылечить её искалеченное тело, сейчас работают на неё. Те, кто дали ей свои мышцы. Тот, кто дал ей правую ладонь и челюсть. Все те, кто мучился месяцами, производя для неё кровь и пищу. Они умерли, чтобы жила она, а она жила, чтобы уничтожить их потомков.

Эту зиму они не переживут.

Что-то мягкое уткнулось ей в лицо. Земля. Она упала на землю. Какой-то жалкой частичкой сознания Сильгия понимала, что сейчас её лицо разлагается, смешиваясь с грязью, но так будет даже лучше. Кость чиста. Кости нет дела, изуродовал ли кто-то твоё лицо при жизни.

Силы совершенно покинули её. Но она и её нерождённое дитя станут новым ростком, посаженным в эту проклятую землю. Ростком смерти. Её рука ещё впивается в вонючую грязь, её кровь ещё струится по разлагающимся венам.

Когда-то… давным-давно… ей говорили, что она прекрасна, как цветок…

Сейчас она врастёт костяным цветком в отравленную землю.

«Прощайте…».

Сильгия уже не слышала безумный крик боли и отчаянья, когда Урмеру понял, что она умерла и что сделала перед смертью.

Могильщику редко снились сны. Пожалуй, за последнее время он мог бы припомнить только два случая – морок, насланный карликом, и кошмар, привидевшийся ему во время прошлой ночи. И тот и другой обяснялся только магией.

Нет, конечно же, раньше сновидения часто приходили к нему. Туманные, тянущие сны, в которых он видел забытых наяву родителей. Угрюмые сновидения, скорее продолжения тяжёлых тренировок. В них Велион раз за разом проходил полосу препятствий или на свиньях учился резать глотки людям, привыкал, сложившись в три погибели, прятаться в таких местах, куда взрослому человеку на первый взгляд даже не втиснуться. И если сны про родителей перестали приходить к нему ещё в школе убийц, то кошмарные тренировки возвращались долгие годы.

Были и обычные бредовые сны, не несущие в себе никакого смысла, они снятся всем и всегда.

Но. Стоило Велиону стать могильщиком, как сны начали исчезать. Он, засыпая, всё чаще и чаще проваливался в черноту, пока это не стало для него нормой. Редко, очень редко, после каких-то особенных случаев, приходили сны, в которых прошлое в храме смешивалось со свежими потрясениями, но такие сновидения бывали скоротечны и всегда заканчивались той же беспроглядной чернотой, будто чёрная кожа перчаток душила их. Перчатки словно выпивали сновидения, и об этом говорили многие могильщики.

А здесь, на окраинах Бергатта, сновидение пришло к могильщику уже вторую ночь подряд. Оно пришло внезапно, когда Велион ещё лежал в полусне, уставший, раздражённый от боли в боку и сломанном носу. Могильщик ещё чувствовал, как к нему прижималась Хория, показавшая неожиданную сноровку в постели. Он ещё раздумывал о том, как ему достать и разговорить чёртового мага…

… но в то же время уже брёл по мёртвой, усыпанной пеплом равнине. В лицо могильщику дул холодный пронизывающий ветер, от которого не спасала даже надвинутая на лоб шляпа. На безрадостной серой пустыне не виднелось ни бархана, ни камня. Слезящиеся от мелкой пыли глаза могли различить только туманные очертания гор, чей чёрный абрис едва вырисовывался на фоне закрытого высокими тучами неба всех оттенков серого. На небе не было ни солнца, ни луны, но кое-где брюшину той или иной тучи будто что-то освещало, словно само невидимое небо просвечивало сквозь тонкое место.

Ни луча солнца, ни света костра, ни всполохов пожара, не говоря уже о тёплом свете окна. Единственным ориентиром служили горы, и могильщику не оставалось ничего другого, кроме как идти к ним.

Одинокий странник проваливался в пепел по щиколотку. Каждый шаг давался с большим трудом, и дело было не только в ветре или увязающих ногах. Могильщик делал буквально свои первые шаги, неуверенные, как у малого дитя, короткие. Он старался не упасть, так как знал – если упадёт, утонет, рассыплется в пыль, станет частью равнины. Об этом говорили истлевшие останки других, тех, кто шёл по пеплу ранее – их истончившиеся серые кости едва виднелись среди равнины то тут, то там. Стоило могильщику наступить на такую кость, как она рассыпалась в прах, лишь слегка отличимый по цвету от ровной пыльной поверхности. Образовавшуюся горсть костяного праха уносил ветер.