Андрей Ерпылев - Город каменных демонов

— А почему же статуи уже во времена Орденского завоевания оживали?

— А-а! Отчим вам тоже эту муть читал?

— Частично.

— Я ее в свое время от корки до корки проглотил… Батя книженцию с немецкого перевел, на машинке распечатал, я и прочел. Там ведь про рыцарей было… Как хороший роман читалось. Дар, видать, у Сергея Алексеевича был писательский. Это ведь не просто перевести, как справочник какой-нибудь технический, нужно, а чтобы складно вышло… Эх, лучше бы книжки писал!.. По роману этому немецкому выходило, что викинги про камень этот все в свое время подметили и тоже героев своих вырубали, а потом на чужих землях ставили, чтобы сторожили. А может быть — выдумки это… Только немцы в конце концов свой гранит получили, синтетический так сказать. Каким макаром — не пытайте, не знаю. Только вот заключенных сюда привозили и привозили целыми эшелонами, а куда те девались — неизвестно… Наверное, за неимением драконьей крови, человеческую к делу приспособили…

— Ох!.. — зажала рот рукой журналистка. — Это…

— А чего тут невиданного? Фашисты на такие дела вообще мастаки были. Помните, наверное, такого доктора Менгеле? [44] Менгеле, Йозеф (Mengele) (1911–1971?) — печально известный своими изуверскими медицинскими экспериментами над заключенными врач концентрационного лагеря Аушвиц (Освенцим). Анна Франк назвала его «ангелом смерти».

Молодые люди помнили…

— И что же они из своего синтетического габбро делали? — Женя видел, как неприятна поднятая тема Вере, и старался отвлечь рассказчика от чересчур натуралистических подробностей. — Это ведь у них, как ты говорил, получилось?

— Получилось. И еще как. Пойдемте…

Роман, ловко лавируя между всяческими механизмами, какими-то ящиками и просто завалами мусора, провел спутников в дальний конец действительно огромного помещения.

— Жалко, верхний свет не включается, — словно извиняясь, сконфуженно пробормотал он. — Прогнило что-то… При свете это еще больше впечатляет. Но и так тоже сойдет…

Он сдернул пропахший соляркой брезент с чего-то, напоминающего очертаниями фрезерный станок (Князеву довелось в студенческие годы подрабатывать на заводе, поэтому подобные термины не были для него пустым звуком), и отступил в сторону, чтобы захватить призрачным кругом света как можно больше.

— Любуйтесь!..

Вот теперь и искусствоведу, и журналистке стало понятно, что, пытаясь повторить достижения фон Виллендорфа, немецкие инженеры вовсе не стремились к внешнему сходству с его гениальными творениями…

Существо рождалось снова, и на этот раз это снова происходило совсем по-другому…

Оно уже не было Седовым.

Оно было сразу десятком Седовых, разорванных на отдельные личности и перемешанных между собой. Все равно как если бы кто-то напечатал книгу на стеклянном шаре, а потом разбил этот «фолиант» вдребезги. Тогда частица текста хранилась бы на одном кусочке, частица на другом… И все это — бессвязно, отрывочно, без всякой надежды собрать когда-нибудь воедино…

Вот старший лейтенант Седов, вскинув ладонь к шлему, рапортует какому-то крепышу средних лет с большими звездами в петлицах о…

…о «неуде» по поведению, размашисто влепленном Верой Тимофеевной (в просторечии Верандой) сразу на три графы дневника. И все из-за чего? Из-за лягушки, принесенной в школу и посаженной в портфель Милке Коноплевой, в которую тайно влюблен с самого первого класса.

Отец, наверное, выпорет. Ох, как тяжело нести тяжелый…

…тяжелый… нет, не тяжелый, а неподъемный камень врезается в плечо, перекашивает все изможденное тело набок. Бросить! Сейчас же бросить, пока не хрустнул позвоночник! Но нельзя, эсэсовец на вышке только и ждет этого…

Осколки памяти никак не хотят складываться друг с другом, будто детали головоломки, рассыпанные по столу. Удалось сложить только крошечный кусочек, а впереди еще целая гора цветных и черно-белых, грустных и радостных, горьких и маняще-сладких воспоминаний, чувств, эмоций, составлявших когда-то единое целое. И конца-краю этой горе не видно… И будет ли он вообще, этот конец?

Если бы еще не мешались чужие, совсем посторонние осколки, кусочки чьей-то жизни, а может быть, и не одной жизни, а множества… Слишком уж они разнородны, эти винтики и шестеренки, составлявшие когда-то механизмы под названием «люди»…

И от невозможности собраться, осознать себя как единое целое, от горестного понимания, что это все — конец и никогда уже не вернуться ему в нормальное, человеческое состояние, откуда-то изнутри, рожденное миллионом разнообразных чувств, осколков чувств, перемешанных, как на палитре сумасшедшего живописца, поднимается одно-единственное цельное желание: мстить, мстить и еще раз мстить…

— Превосходно! Вы знаете, это действительно превосходно!

Бригаденфюрер прошелся перед десятками выстроенных правильными рядами совершенно одинаковых чудовищ — иного слова не подобрать — приземистых, но неописуемо мощных на вид существ, отдаленно напоминающих каких-то доисторических тварей вроде трилобитов. Вернее, тех же трилобитов, если бы они не вымерли миллионы лет назад, а приспособились к новым условиям жизни, эволюционировали и вышли на сушу, на погибель всему остальному. Бернике почувствовал, как по спине у него пробегает мороз при одной мысли, что он был причастен к созданию ЭТОГО.

В виде чертежей и схем, одиночных образцов, прототипов каменное воинство не настолько впечатляло, как эти безмолвные, поблескивающие антрацитовыми гранями ряды творений, созданных лишь для трех задач: убивать, убивать и еще раз убивать.

— Признаться, я рад, господа, что тут сияет яркий свет, — пошутил посланец фюрера, оборачиваясь к своей «свите», замершей на почтительном расстоянии.

Представлять во всей, так сказать, красе свои детища собрался почти весь научный коллектив объекта «А». Манкировать такой возможностью встать под поистине «золотой дождь» наград и привилегий, готовый щедро пролиться на головы счастливчиков, не счел возможным никто. Даже фрондирующая молодежь. Даже битые жизнью старые ортодоксы.

— Не хотел бы я оказаться с этим зверинцем один на один. Ох, как не хотел бы…

Он подошел к ближайшему «солдату» и, подражая фюреру, за неимением щеки, по которой можно было потрепать вояку, или плеча, по которому можно похлопать, пару раз шлепнул по гладкой поверхности панциря, отдавшегося под ладонью глухим монолитным гулом. Словно нагретый под солнцем валун.

Нагретый?

— Э-э-э… профессор, — обратился эсэсовец к научному руководителю проекта — кстати, уже четвертому. — А почему он теплый? Разве они уже функционируют?