Ольга Денисова - Одинокий путник

– Знаешь, если Дамиан увеличит дружину втрое, он с аввой будет говорить совсем по-другому, – хмыкнул Лешек.

– Я понимаю. Но в последнее время авва вдруг сменил гнев на милость, и мы никак не могли понять – почему. Оказывается, это из-за кристалла! Представь себе: не надо никакой дружины! Не надо идти на север! Земли Златояра богаче, крестьяне привыкли отдавать половину снопа, и железо там добывают! Да и с Пельским торгом можно разобраться за несколько дней!

Лытка скрипнул зубами и замолчал. Лешек ничего не сказал о том, что кристалл ловит души, он и сам толком не понимал, что это означает, но подумал: авва наверняка заинтересовался именно этим свойством кристалла.

– Лешек, это ужасно – то, что ты мне рассказал… – шепнул Лытка, – это так страшно… Неужели, чтобы служить Богу, нам нужно столько земель? Ведь монах должен обходиться малым.

– Лытка, прости, конечно, но ты не понимаешь главного: во-первых, служить богу не очень-то дешево. Посмотри на убранство церквей, посмотри на иконы в золотых и серебряных окладах, посчитай, сколько свечей сжигается ежедневно лишь в монастыре! Да этого бы хватило целой деревне на всю зиму! А книги? Ты знаешь, сколько стоит одна книга? И в книгах ваших нет знаний, в них только божественный свет, которым не накормишь голодных и не вылечишь больных. А сколько стоят праздничные ризы и мантии, ты считал? Ну, а во-вторых… Ты не поймешь меня… Новые земли – это новые души, которыми владеет церковь. Ты не видишь в этом ничего дурного, я понимаю. А я – вижу. Только не начинай со мной спорить – бесполезно. Это новые стада баранов, которых приучают к покорности!

– Лешек, я бы поспорил с тобой, но сейчас не хочу. Как бы там ни было – а пользоваться кристаллом это все равно, что предать Бога, даже во славу его. Разве нет?

Лешек хотел рассмеяться, но в темной спальне это прозвучало бы слишком вызывающе. Их богу наплевать на предательство, ему все равно, какой ценой авва приведет стадо к его порогу! Но сказать об этом Лытке он не рискнул.

С этого дня Лешек каждый день приходил в больницу после ужина, если не служили повечерия, и помогал Больничному. Из живицы с сахаром он наделал леденцов от кашля, которые охотно сосали все насельники, научил их бороться с насморком, нюхая лук, а в более сложных случаях сам готовил отвары, и пластыри, и растирания.

Лытка не оставлял его ни на минуту, и, в отличие от Больничного, на лету схватывал науку колдуна. Лешек учился двенадцать лет, и то не смог с колдуном сравняться.

– Знаешь, Лытка, я когда-то очень хотел, чтобы колдун и тебя тоже украл из монастыря. И сейчас думаю, что в этом был смысл! Ты бы стал ему лучшим учеником, чем я.

– Спасибо, конечно, но… – Лытка смутился и испугался этой мысли.

По ночам же Лешека начала мучить мысль: это он виноват в том, что авва получил кристалл. Колдун бы умер, но не открыл Дамиану тайны. И если он виноват, то должен что-то делать! Лешек мысленно сжигал настоятельский дом, но как он не напрягал воображение, Дамиан неизменно спасался и выносил кристалл из огня. Лешек думал раздобыть у дружников меч или топор, и убить Дамиана спящим, но понимал, что это ничего не изменит, а убить и авву, и Дамиана он бы просто не успел. Он придумывал еще множество способов, и иногда они казались ему вполне осуществимыми, и в конце он неизменно погибал героем, достойным колдуна, и отправлялся к нему, за Калинов мост.

Но едва лишь наступало утро, и Лешек шел на службу, от его геройства не оставалось и следа – он озирался по сторонам, пригибал голову, а стоя на клиросе, старался занять место во втором ряду, спрятаться от взглядов Дамиана, иеромонахов и аввы. И уверял себя в том, что совершит подвиг, но потом, немного позже. «Давайте его сюда, и разводите костер» – гремел у него в ушах голос Дамиана, и внутренности его сжимались, и тошнота подступала к горлу, и дрожали колени.

Больница немного отвлекала его от серой обыденности монастыря, но если поначалу смрадный быт обители причинял ему боль, то теперь начал раздражать, и Лешек доходил до исступления, вытряхивая по вечерам матрас, или давясь куском кислого хлеба, или умываясь утром одним маленьким ковшиком чуть теплой воды. Бороды монахам стричь запрещалось, и это раздражало тоже, а вечером, когда они с Лыткой входили в спальню после свежего зимнего воздуха, духота и вонь были столь нестерпимы, что Лешеку хотелось развернуться и бежать обратно на мороз. Он не мог пожаловаться Лытке, который находил в этом пользу, не мог объяснить, что грязь, паразиты и плохое питание приводят к болезням, что изматывающий холод не позволяет ни обтираться снегом, ни умываться ледяной водой – после этого будет не согреться, и вреда такие процедуры принесут больше, чем толку.

Баня, в которой одновременно мылись двадцать человек, холодная и не очень чистая, вывела Лешека из себя – размазывая грязь по телу, он думал, что можно не лениться: заготавливать больше дров и приносить больше воды, рядом лес и река! Они с колдуном за три летних дня справлялись с дровами на всю зиму. Как Лешек любил эти дни! Колдун неизменно кланялся дереву, которое собирался спилить, просил у него прощения и благодарил. Лешек сначала не понимал, зачем это нужно, но колдун прижал его руку к коре и сказал:

– Все живое хочет жить. Лес дает нам дерево, чтобы мы могли жить, поля кормят хлебом нас и наш скот – чтобы мы могли жить. И не стоит забывать об этом. Эта береза умрет, чтобы зимой мы не замерзли. Так неужели мне трудно согнуть перед ней спину, принимая жертву леса?

И Лешек тоже кланялся деревьям, ему было жалко их пилить, потому что они живые, но колдун говорил, что брать у природы надо столько, сколько требуется, не больше, но и не меньше, иначе жизнь людей потеряет смысл.

Монахи не кланялись деревьям.

Подвиги подвигами, а Лешек ждал наступления лета, чтобы уйти. Он стал нервным, постоянно огрызался, и время как назло тянулось медленно – каждый серенький день казался ему бесконечным. И самыми бесконечными были службы – скучные, помпезные и бессмысленные. Лешек уставал от неподвижного выстаивания в духоте, на глазах у братии, когда нельзя шевельнуться, чтобы никто этого не заметил, нельзя изменить выражение лица, изо всех сил сохраняя на нем восторг и благоговение, иначе…

Лешек не тяготился пением, но внутри у него все переворачивалось, когда он думал, кому он поет хвалу. И слова, произносимые им, вызывали у него отвращение: к церкви, к Паисию и к самому себе. Когда же священник затягивал бесконечное «Господи, помилуй», а хор подхватывал его слова, Лешек с трудом удерживал на лице благочестивое выражение, не зная, смеяться ему или плакать.

В детстве он не задумывался о сложных канонах церковного пения, просто повторял мелодии, которые выбирал для него Паисий, теперь же ученый Лытка просвещал его, и Лешек понял, что Паисий на самом деле очень опытный и талантливый наставник хора. Он не только знал все, что положено знать экклесиарху, он действительно «слышал музыку», он умел разложить мелодию на разные голоса, чего не делали в Ладоге – Лешек обратил на это внимание, когда колдун возил его к доместику. Недаром в Пустынь издалека приезжали знатные паломники – то, к чему Лешек привык с детства и воспринимал как должное, для многих было откровением.