Андрей Мартьянов - Отречение от благоразумья

— Псы! Псы вынюхивают! — истошный вопль не позволил мне дослушать последнюю строчку. Впрочем, я догадывался, какое слово отлично рифмуется с «рондель». Толпа колыхнулась, озираясь, и мгновенно рассыпалась на множество маленьких групп, больше похожих на сердитые осиные рои, готовые зажалить до смерти любого противника. Певец, невысокий рыжеватый блондин в ярко-зеленой куртке с алыми полосами, забросил за спину пузатенькую лютню и бесстрашно сиганул вниз, камешком нырнув в разноголосый людской водоворот. Хотелось бы знать, кто он: студент, актер или просто неплохой исполнитель песен собственного сочинения? Лучше бы ему теперь быть поосторожнее — святая инквизиция не прощает подобных шуток над собственной персоной.

Расстановка сил и настроение на Крижижовницкой резко изменились, причем к худшему. Первым это почуял многоопытный фон Цорн, короткими жестами заставив свой отряд сомкнуться вокруг кареты и следующей за ней арестантской колымаги. Я заколебался: удрать или остаться? Несколько шагов в сторону — и я уже не имею никакого отношения к грозным инквизиторам, став одним из случайных зевак, невовремя оказавшихся на площади. С другой стороны, герр Мюллер не преминет устроить мне выволочку за позорное бегство. А что бы сказал мой дедушка, узрев, как внучок пытается сделать ноги в момент опасности?

При мысли о дедушке и том, что он мог бы изречь, мне всегда становится нехорошо. Моему деду, Меуригу ап Кинллайту, следовало родиться лет триста или четыреста назад, драться с англичанами за независимость родного края, героически пасть в очередной битве и не отравлять родным жизнь. Но, увы, мечты редко сбываются, потому мой дед живет сейчас, слывет самым большим сквернословом в Гуиннеде и окрестностях, и искренне презирает родного внучка за бесхарактерность и стремление ни во что не вмешиваться. Дед ненавидит священников любой разновидности, а потому, когда до него дошел слух, что я поступил в иезуитский колледж, он пообещал меня проклясть. Наверное, так и сделал. Какое счастье, что нас разделяет половина Европы и воды Па-де-Кале, ибо мы не можем мирно сосуществовать в одном доме, в одном городе и даже в одной стране.

Я все-таки решил не покидать место грядущей баталии и спустя миг горько пожелал об этом. Студенческой толпе, подзуживаемой мальчиками фон Турна (черные плащи роились здесь во множестве — правый берег Влтавы и Старо Място искони считались их законной вотчиной, где-то здесь крылось тайное обиталище пана Матиаса и его преданного сторонника, старшего из братцев Клаев — Игнациуса), которому в отличие от мсье Валленштейна, не грозило крушение карьеры и опала Матери-Церкви. Они жизнерадостно взревели и пошли на приступ.

Несколько последовавших мгновений я стараюсь лишний раз не вспоминать. Вокруг экипажей вскипело орущее и размахивающее тяжелыми предметами Нечто, состоящее из тысячи лиц с застывшим на каждом одинаковым выражением детски-варварского стремления крушить и разносить все увиденное вдребезги и пополам. По стенкам кареты мелким частым градом застучали вывернутые из мостовой камни, схваченные с лотка фрукты и все, что в горячке подворачивалось под руку. Пронзительно завизжала ни в чем не повинная лошадь, несколько особо удачливых камней прорвали плотную ткань занавесок на окнах и наведались во внутренности кареты. Оттуда, словно игрушечный чертик из табакерки (да простит меня святой Доминик за подобное сравнение!), возник отче Густав, попытался что-то выкрикнуть и столь же стремительно канул обратно, точнехонько получив по физиономии капустным кочашком. Пребывавшие во чреве повозки вместе с ним отец Лабрайд и Маласпина здраво предпочли вообще не высовываться наружу.

Веселье нарастало. Студенческая братия не решалась броситься на нас и задавить числом, опасаясь многообразного огнестрельного и колющего вооружения подчиненных фон Цорна, зато вовсю пользовалась безнаказанной возможностью закидывать господ инквизиторов всякой дрянью и выкрикивать оскорбления, порой не лишенные крупиц истины. Мы продвигались через это улюлюкающее скопище со скоростью улитки, штурмующей облитый клеем лист бумаги, однако спасительные ворота Клементины становились с каждым шагом все ближе и ближе. В монастыре, похоже, заметили наше бедственное положение, и нашли единственный выход из положения.

Тяжелые дубовые створки, окованные полосами железа, вдруг распахнулись, появилась цепочка людей, кто-то взмахнул рукой и спустя миг ухнул слитный залп полутора десятков мушкетов. Оружейные дула пока целились в небо, переполошив всех окрестных ворон и голубей, шумным облаком закружившихся над крышами домов, но достигнув требуемой цели. Площадь оторопело примолкла, заполонившая ее толпа, поняв недвусмысленный намек, нехотя расступилась, над спинами лошадей торопливо свистнул кнут, фон Цорн рыкнул на ландскнехтов, приказывая держать строй, и мы на рысях влетели в убежище, в какой-то миг показавшееся мне недосягаемым. Ворота неспешно затворились, надежно отсекая оставшиеся снаружи вопли и угрозы.

В кои веки, свалившись из седла, я искреннее возблагодарил Господа за спасение одной не слишком достойной жизни, то бишь моей.

Выражение лица герра Мюллера, выбравшегося из кареты и слегка покачивающегося, безусловно, заслуживало наименования «разъяренного». Отец Густав жаждал отмщения за нанесенное оскорбление, причем немедленно. Вслед за ним показались совершенно невозмутимый отче Лабрайд и его преосвященство Маласпина, нервно озиравшийся по сторонам и заметно вздрагивавший, когда в ворота с глухим стуком ударялся очередной камень. Со стороны монастырского корпуса к нам, переваливаясь с ноги на ногу, спешил аббат Якуб Гибернов, глава Клементины, неизменный конкурент Маласпины в делах религиозных и столь же неизменный соратник герра Мюллера по истреблению еретиков. Увидев этот приближающийся бочонок на ногах, обряженный в доминиканскую рясу, и десяток следующих за ним монахов, Маласпина мгновенно забыл о бушующей площади, небрежно поправил съехавшую набок кардинальскую шапочку и подобрался, готовясь к очередной словесной баталии.

Внутри железной повозки раздался лязг отодвигаемых засовов, дверца отошла в сторону, выпустив сначала охранника, затем несколько помятого и отчаянно прикидывавшегося ни капельки не боящимся делла Мирандолу и второго стража, крепко удерживавшего посла блистательной Венеции за локоть. Утвердившись на покрытых инеем булыжниках монастырского двора, итальянец с вызовом огляделся, увидел Маласпину и небрежно кивнул ему, как кивают встреченному на улице давнему знакомому. Пражский кардинал несколько переменился в лице, став похожим на человека, которому предстоит совершить дело, грозящее бесповоротно изменить всю его жизнь — или мне показалось?