Марина Колесова - В плену королевских пристрастий

Девочка молчала, не отводя взгляда, и яблоко не брала.

Паломник сконфузился, растерянно оглянулся, потом положил яблоко на парапет рядом с девочкой:

— Ну коли сейчас не хочешь, потом съешь, — пробормотал он и поспешно отошел.

Потом, приблизившись к отцу Стефану, тихо спросил:

— Она у вас, что, блаженная?

— Кто ж ее знает, какая она, если молчит она все время? — усмехнулся он.

— Немая что ли?

— Да нет, умеет она говорить, с отцом-настоятелем вон беседует, правда не больше трех слов за раз.

— Тогда и впрямь блаженная… жалко, что яблочко не захотела у меня взять… — расстроено проговорил паломник и поспешно покинул монастырь.

До вечера яблоко пролежало рядом с девочкой, но она даже не коснулась его. Во время вечерней службы, когда все были в храме, отец Стефан подошел к ней.

— Ты что ж это не поблагодарила за подарок? Даже коль не по нраву он тебе, от слова благодарности язык бы не отвалился.

Девочка молча взглянула на него. Ни в глазах ее, ни в лице не проявилось ни одной эмоции.

— Плохо видать воспитывали тебя. Хоть ты и герцогиня будущая, а понимать должна, что грех это на доброту людскую пренебрежением отвечать. К тому же ты сейчас не во владениях своих, а в месте, где Господу служат. А ты ни на службе ни одной не была, ни лба ни разу не перекрестила, даже не здороваешься ни с кем.

Девочка молчала, внимательно, но абсолютно бесстрастно смотря ему прямо в глаза.

— Ну что глазищи свои вытаращила на меня? Уселась рядом с крестом, да еще с ногами. А ну слезь сейчас же!

— Отец-настоятель скажет — слезу, — тихо ответила девочка и отвернулась.

— Нет, девочка, ты сейчас же слезешь! Иначе за косу стащу, — раздраженно проговорил отец Стефан.

Но та даже не шелохнулась.

Тогда отец Стефан схватил ее за косу и стащил вниз.

К его удивлению девочка даже не вскрикнула. Как только он отпустил ее, она встала, посмотрела ему в глаза и тихо, но с большим чувством произнесла:

— Вы не Господу служите, а гордыне Вашей!

— Много ты понимаешь… "гордыне Вашей", — передразнил он ее, — это у тебя ее хоть отбовляй. Сидит, слова никому не скажет. Гордость у тебя только из ушей не капает. Яблоко ей даже ради Христа взять она не позволяет. Хочется ведь съесть, признайся. Просто за подачку это посчитала, поэтому брать и не стала.

— Да не хочу я его. Не хочу, — в тихом голосе девочки послышалось раздражение.

— А что хочешь? — отец Стефан понял, что, наконец, сумел вывести из состояния безразличной апатии.

И тут девочка тихо ответила то, что до глубины души поразило отца Стефана:

— Умереть хочу.

— Что? — ошарашено, спросил он, — Ты, девочка, чего это за чушь несешь? Вот возьму сейчас палку и стукну пару раз, тогда быстро расхочешь.

— Не расхочу, — качнула головой та.

— Значит, буду бить до тех пор пока не расхочешь!

— Правда? — в глазах девочки загорелся неподдельный интерес, — Не остановитесь, пока не скажу, что расхотела? Вы не лжете? Я ведь не скажу… и Вам придется меня убить.

— Во-первых, я никогда не лгу, а во-вторых, ты и двух ударов не выдержишь. Это только рассуждать об этом красиво можно: "Хочу умереть!", а на деле, когда тебе больно и чувствуешь, что смерть стучится, то мысли о смерти исчезают, и что угодно готов сделать, лишь бы избежать ее.

— У меня не исчезнут. Мне действительно незачем жить.

— Посмотрим.

— Посмотрим. Только я хочу быть уверена, что Вы действительно не остановитесь, если я не попрошу.

— Обещаю, я дождусь твоих слов.

— Тогда несите!

— Что?

— Палку.

— Как бы не пожалела ты о словах своих, девочка. Я ведь принесу…

— Несите! — настойчиво повторила она, — Только запомните, Вы пообещали не останавливаться, пока не убьете, если слов моих не дождетесь!

Что было дальше, вспоминать отцу Стефану было трудно. Это походило на кошмарный сон. Он избивал молчащую девочку все явственнее и явственнее понимая, что либо ему придется признаться ей, что он солгал, либо действительно убить ее. Из этого кошмара его вырвал окрик отца-настоятеля, возвращающегося со службы. Отец-настоятель склонился над девочкой, пытаясь привести ее в чувство, и тут она открыла глаза и тихо прошептала: "он все-таки солгал мне… он хотел лишь избить и унизить".

После этих слов отцу Стефану захотелось самому сунуть голову в петлю. Отец-настоятель ничего не сказал ему тогда, лишь молча унес девочку к себе в келью, оставив его наедине с его совестью. Все остальное время сплелось для отца Стефана в непрестанную покаянную молитву и горячие мольбы к Господу помочь девочке.

Больше двух недель девочка не выходила, а когда, наконец, вышла и молча забралась на парапет, отец Стефан на коленях пополз к ней

— Прости… солгал я тебе, девочка… и грешен перед тобой… Христа ради прости, дитятко! — он заплакал, уткнувшись в землю возле нее.

Девочка долго молчала, а потом тихо проговорила, — Простила… только уйдите и не подходите ко мне больше.

— Благодарю тебя, дитятко. Спаси тебя Господь. Не подойду к тебе больше, коли не хочешь, только знай, ежели понадобиться тебе что, только скажи, я все, что в моих силах с радостью для тебя сделаю…

Девочка ничего не ответила, устремив взгляд вдаль.

С тех пор девочка вновь ежедневно, если не было дождя, сидела на привычном месте, по-прежнему не разговаривая ни с кем, кроме отца-настоятеля. Однако теперь ее звать обедать или ужинать приходил не он, а кто-то из монахинь. Не отвечая ничего им на приглашение, она слезала с парапета и шла за ними в трапезную, а потом возвращалась и вновь молча залезала на парапет.

А однажды девочка вернулась с обеда раньше, и когда в следующий раз за ней пришла мать Калерия, позвать на обед, посмотрела на нее и демонстративно отвернулась.

— Вот ведь что за девчонка, — мать Калерия подошла к отцу Стефану и укоризненно покачала головой, — рта ни с кем не раскроет. Вчера говорю ей: еды не получишь, коли благодарственную молитву не прочтешь, так она встала и ушла… и утром не пришла. И сейчас, посмотри на нее, даже не встает… Ну ничего… не хочет, больше и звать не стану… поголодает пару дней, как шелковая будет.

— Ты бы о том, матушка, отцу-настоятелю рассказала… — тихо посоветовал ей отец Стефан.

— Захочет есть, сама ему расскажет. А он, наконец, надеюсь, ей объяснит, что садится за трапезу без молитвы, грех. Ну сколько можно, такое терпеть? Ни в храм девочка не ходит, ни молиться не желает. Глазищами лишь хлопает и молчит. Это она может, в замке своем хозяйкой была, а здесь она в монастыре, и устав хоть в какой-то степени, но соблюдать обязана.

— А если не расскажет и с извинениями не придет? Будешь смотреть, как девчонка с голоду помирает?

— Да не сумасшедшая же она? А коли гордыня у нее такая, что скорее умрет, чем перекрестится, да молитву прочтет, то может и к лучшему то. На все воля Божья, — мать Калерия раздраженно пожала плечами и ушла.