Тиа Атрейдес - Дети Грозы

Стрррашно! — отозвался рыком ураган, бросил в глаза горсть белого песка, ослепил. Шу зажмурилась и тут же почувствовала, как ее снова несет, крутит, швыряет в водовороте… от кружения и тряски мысли вылетали из головы, казалось, сейчас вылетит само её имя — и смерч выбросит её на неведомый берег беспамятной сломанной куклой. Она хотела ухватиться за что-нибудь. Открыла глаза — но не увидели ничего, кроме красковорота. Она растворялась в мельтешении, и даже сквозь зажмуренные веки видела цвета, смешанные прихотливыми полосами и пятнами, слизывающие шершавыми языками плоть и память…

Белый. Черный. Белый песок, черное небо. Черный океан, белое солнце. Или наоборот — она не понимала, чем белое отличается от черного. Не помнила. Не чувствовала — ни себя, ни песка, ни океана. Она была пустотой, и внутри нее выли бураны — или она сама была бураном, и неслась сквозь пустоту…

— Шшу… — набегали волны на песок.

Ей казалось, что в этом звуке должен быть смысл. Какой? И что такое смысл? Может быть — боль? Вот это, что кажется единственно неподвижным и твердым в ускользающей пустоте? Боль, как точка в бесконечности?..

— Точка… точка преломления, — шепнуло море. — Боль, Шшу… — откатилось, замерло…

Она схватилась за эту точку, за боль. Заглянула в нее — и пустота раскололась от усилий. Забликовала точками-отражениями, словно о волны разбилось солнце, такое легкое, что океану не утянуть на дно. В каждой точке сиял кусочек цвета: синего, голубого, лилового. Каждый кусочек звал, манил — теплом или прохладой, шершавостью или гладкостью… сотней, тысячью ощущений. Хотелось собрать их все, почувствовать каждое, насладиться отличием бытия от пустоты.

— Шу… — навязчиво шумело в ушах. И так же навязчиво болела рука…

Резкая вспышка боли смяла сверкающий океан и бросила Шу в лицо: «Вспомни!» — голосом, от которого стало горько и сладко, и все кусочки собрались и сложились в знакомые, когда-то понятные знаки.

Жизнь. Сила. Власть. Разум. Знание. И еще один, тоже знакомый — до боли знакомый знак. Шу силилась вспомнить, понять. Вглядывалась в золотистое мерцание до рези в глазах, сжимала виски до радужных пятен, танцующих эста-ри-касту…

Снова помогло море.

— Шу… шу… — пенился прибой, оставляя на песке следы, словно от лап большой кошки. Щекотал босые ноги теплой бирюзой, пускал в глаза золотые зайчики.

Вспомнила голос, родной и драгоценный. Слово — любовь. Шепнула: «люблю…». Покатала на языке — вкусное, шелковое, как жемчужина. Повторила: «люблю!» — и океан отозвался: «Шшу! Очнись, вспомни! Шу, любимая…» Волны забурлили, взметая песок, плеснули в глаза, в рот, отняли дыхание. Лишь на миг: она не успела испугаться, как тот же голос произнес: «Не бойся себя, Шу. Не бойся — люби».

Любить? Слово-солнце, слово-тепло, слово-счастье… лишь поверить, понять и принять. Так просто, боги, как же это просто! — Шу смеялась от переполняющего счастья, подставляясь ласковым объятиям потоков, сама отвечала им — нежностью, любовью. Жмурилась от удовольствия, и казалось, океан мурлычет и трется, толкается пушистым лбом в ладонь…

Яркий луч пронзил волны и ослепил на миг. Встряхнув головой, Шу открыла глаза и встретилась взглядом с ясной бирюзой.

— Дайм, — она погладила звереныша, тот выгнулся и заурчал, горячо и щекотно.

Вокруг по-прежнему бурлил красковорот. Но теперь вся эта магия принадлежала ей. Её память, её род, её судьба. Ответственность: мир все так же лежал в ладони… мальчика? Или в её ладони? Издали послышался бой часов. Один, два… Шу насчитала десять ударов. Десять? О боги, время! Там же Дайм — и Рональд!

Только сейчас она заметила, что совсем иначе чувствует мир. Тоньше, полнее, яснее. Прозрачные паутинки вероятностей трепетали, расходясь веером от её рук. А Дайма она ощущала почти как саму себя — и Дайму было плохо. Обессиленый, он еле сдерживал натиск темного, тратил неприкосновенный запас, расплачиваясь за ее безопасность годами жизни.

Первой мыслью Шу было: поделиться! Ведь теперь у нее столько силы, что хватит на сотню Рональдов. Но Дайм не позволил. Просто сказал: «нет». И Шу согласилась — не узнавая себя, упрямую до дури девчонку… удивляясь: «это я так о себе думаю?» — и тут же отвечая: «Но правда же. Упряма. Уперта. Была».

Прогнав прочь лишние мысли, Шу приступила к ритуалу. Отбросила книгу, вышвырнула на улицу сонную ворону, оставив только опаловый диск, ларец-мандарин и кусок тисового угля. Детеныш кугуара взобрался на плечо и одобрительно урчал, когда Шу утапливала магический круг посреди пола и рисовала знаки, сама до конца не понимая, что они означают.

Страницы мудрых книг вставали перед глазами, но теперь вызывали лишь смех и жалость. Зачем советы слепцов, как внуздать и подчинить радугу? Магистры были правы, что вместо трактатов писали стихи…

Зверек на плече сердито зашипел: не останавливайся! Какие стихи? Хочешь застрять тут навечно?

Шу потерлась ухом о мягкую шерстку, вздохнула — и взяла в руки тепло мерцающий ларчик. Пора дать стихиям опору и якорь вне Источника: чужую магию. То, что не даст утонуть в самой себе, будет напоминать о внешнем мире. И как удачно, что Эрке принес темный артефакт — лучшая антитеза для Сумерек. И так удачно, что этот артефакт делал именно Рональд: если вплести в защиту его собственную магию, он не сможет ее преодолеть.

Уговорами Шу пыталась заглушить страх. Вещица в руках дрожала и гудела, как растревоженный улей, сквозь оранжевое свечение земли проступали агрессивные мазки черноты. Мелькнула мысль — а может, ну её, эту шкатулку? Слишком опасно. Есть же колба с кровью Дайма… В ответ на мысль звереныш потерся бочком, муркнул: давай, решайся скорее!

— Нет уж! — вслух ответила Шу. — Если я испугаюсь его сейчас, то что будет потом?

И, шепнув «Благослови, Светлая!», открыла ларец-мандарин.

— Пошел вон, Тюф, — шикнул Рональд на скелет гоблина, прыгающий у ног.

Мелкая нежить обижено заскрипела и защелкала, но убралась в дальний угол, под стол с объемной картой континента.

В ладони Рональда росло, напитываясь чернотой, восьмилапое, с орлиным клювом и крыльями нетопыря туманное существо. Оставалось лишь задать гунт-вектор…

— Доброго дня, Ваша Темность, — раздался от дверей приторный голос.

Рональд настороженно обернулся: светлый в доме темного? Дукрист сошел с ума или у него в рукаве восемь тузов?

— Добрейшего, Ваша Светлость.

Поклонившись, как полагается по этикету, Рональд подправил сбитый сквозняком вектор, улыбнулся и, подняв готовую Химеру Безнадежности в ладони, дунул в сторону Закатной башни.

— Дивная погода, не находите? — ухмыльнулся Дукрист, выставляя перед собой папку со знаком Весов. — Самое время обсудить несколько интересующих Конвент вопросов.