Татьяна Нартова - Путь к океану

— О чем?

— Я тут подумал и решил, что надо посоветоваться с тобой.

— Да ну? — надо же, в кои-то веки кто-то снова смог преподнести сюрприз, — С чего это ко мне такое расположение. Уж не потому, что я вчера тебя в карты обыграла?

— Об этом, милая, у нас будет отдельный разговор. Нет, не по этому. У меня появилась одна идейка, настолько интересная, что только сумасшедший на нее согласится. Короче, шансы на то, что нас всех не перебьют, практически равны нулю. Мы ничего не теряем. Так?

— Гервен, ближе к телу.

— В общем, почему бы нам не поехать к узнающим, может, они нам помогут.

— Типа, попросить политического убежища?

— Скорее вооруженной поддержки, — довольно осклабился Элистар, — Одним убежищем тут не поможешь. Видимо, на сей раз, придется пользоваться излюбленным методом Велеры: бить врага по всем незащищенным местам.

— Он же твой дед, — не то чтобы я была против такого исхода, но спокойствие, с которым приятель говорил о нем, меня покоробило, — Неужели тебе не жалко его?

— А тебе жалко Дэрлиана? — вопросом на вопрос, и снова спазм по всему телу, — А он, в отличие от Элаймуса, хотел тебе только добра. Знаешь, в этой жизни ни кровные узы, ни узы брака не могут служить гарантией того, что тебя простят. Я знаю, о чем говорю. Может, это покажется тебе неправильным, но мне очень хочется стереть Элаймуса с лица мира. И отчасти из-за того, что он мой дед, а значит, и я могу оказаться таким, как он. Он причинил боль многим, как и я.

— Ты? Но кому ты сделал плохо? — уголки губ Элистара опустились, а в зеленых глазах появилось несвойственное лекверу выражение печали. Мне почудилось, что он источает ее, смешивая с моей, окутывая нас невидимым полем. Зеленоволосый явно почувствовал если не то же самое, то очень похожее, прижимая к себе.

— А ты?

— Я? Боги, Гервен, как можно обвинять тебя в том, что ты по-своему пытался меня спасти, научить, вразумить. Я до сих пор благодарна тебе, что ты в свое время заставлял меня бегать, поднимал до зари, впихивал без перерыва знания об этом мире. Да, у тебя, надо признать, своеобразные методы, но ведь они работают!

— У меня была возможность отправить тебя обратно…

И хорошо, что ты этого не сделал, — продолжила я, — Там не было ничего стоящего, ценного, кроме воспоминаний, ни друзей, ни развития, ни этого свежего воздуха, ни вас. Если это все твои злодеяния, то тебя можно к лику святых отнести.

— Не все. Я загубил всю свою семью. Поэтому то, что Руалла со мной разговаривает, уже является чудом.

— Гервен, я не заставляю тебя рассказывать… — попытка перебить его не увенчалась успехом. Парень покачал головой и продолжил:

— Мне надо выговориться. Пока я находился за гранью существования, у меня, можно сказать произошла перестановка приоритетов. Знаешь, когда ты слышишь только себя, свои мысли и чувства, а остальных слушаешь краем уха, каким бы ты ни был добрым и праведным, это не то. Совсем другое — слышать других, слушая себя постольку поскольку. Я слушал тебя, сестру, остальных, впитывал вашу боль, и понял, что я не один живу, радуюсь, борюсь. У других, оказывается, тоже есть мысли, причем весьма оригинальные, они талантливы, сметливы, и дышат, и едят, и могут побеждать или сдаваться. Мало поставить себя на чье-то место… Да, это помогает стать другим. Но это все равно, что прикинуть камзол на плечи: узнаешь, насколько он теплый, но никогда не поймешь, жмет ли он в талии или нет. Нет, для того, чтобы оценить и понять другого, надо стать им.

— Не у всех есть такая возможность, — не удержалась я от едкого замечания, — Люди не могут уходить из жизни, продолжая пребывать в ней хотя бы частично. Да и поставить себя на место кого-то бывает для них порой непосильной задачей. Обычно мы лишь приблизительно знаем, что камзол может не подойти к цвету брюк, не более.

— Вот поэтому я и не требую от тебя понимания и уж тем более, сочувствия, — язвительность вернулась обратно, да еще и с процентами в виде прищуренных глаз, — Ты мне нужна не более чем зеркало, перед которым можно покривляться в свое удовольствие.

Я только плечами пожала, первой усаживаясь на край отвесного берега. Гервен опустился чуть в стороне, откинувшись на траву и закинув руки за голову.

— Наверное, моя сестра упоминала о таком событии, как спор за Величественный парк. Так вот, этот самый парк не что иное, как территория моей матери. Точнее, бывшая территория. Моя мать погибла… я ее отравил.

— Что?

— Э нет, не надо сцен! Я любил ее больше всех на свете, она была не такая, как окружавшие меня тетки, дядьки и прочие отпрыски основателя рода Элистаров. Она принадлежала к совершенно другой породе, и моя сестра полностью пошла в нее. Семья всегда была дружной, в ней царила любовь и гармония. Отца я не помню, хотя он постоянно был с нами. Я видел его, следил за ним каждый день, но до сих пор не знаю, каким он был на самом деле. По крайней мере, при мне он часто бывал груб, не сдержан, строг, считая, что невозможно вырастить мужчины без подзатыльников и унижений. Я не собирался расстраивать ни его, ни мать. Несчастный случай… ты сейчас имеешь полное право мне не поверить. Но у меня и в мыслях не было стремления травить мать, я перепутал склянки. А знаешь, кто, действительно, подсунул яд на обеденный стол? Мой отец — Сакрел Элистар, такой же мерзавец, как я, как мой дед. Моей ошибкой стало не то, что я убил мать, моей вины тут нет. Но я испугался, что заберут отца, что его осудят, и стал одним из свидетелей, из тех двух лекверов, что поручались за него. Руалла все знала, и не простила меня.

— Но причем здесь парк?

— По завещанию он должен был отойти мне. Как ни странно, место не выбрало в свои новые владельцы ни меня, ни сестру. Тогда я был уверен, что поступаю правильно, говорил, что лучше присмотрю за Естерн-де-Кост, пытался своей заботой о землях матери искупить вину. Вместо этого, я порочил ее память в глазах Руаллы. Парк, в итоге, достался ей, и это меня взбесило. Моя беспомощность и понимание ошибки, потому что к тому времени я совершенно разочаровался в отце. Поэтому я тогда не отпустил тебя… ты была для меня тем гвоздем, который хоть на мгновение скрепил бы нас с сестрой. И я ненавидел тебя, потому что это был не тот гвоздь. Не забота о Руалле, не месяцы плача по матери, а человек, презренный, хрупкий человек. А уж когда я увидел тебя в платье мамы, меня аж перекосило от злости. Представь, что, допустим, рубашку, которую носил Дэрл, вдруг нацепил бы на себя какой-нибудь парень с улицы.

— Он немедленно вылетел бы вон… — почти не задумываясь, ответила я.

— То-то. А еще ты прокляла Кайрос, отвечала презрением, а мне все больше казалось, что это не ты, а сама мать явилась, чтобы меня наказать подобным отношением. Ну, о том, что я спасал тебя в качестве редкого индивида, я уже говорил. Так что…