Елизавета Левченко - Цвет неба

Зная только рассказы и слухи, я боялась их, как и все. Бабушка, которая видела этих "посланников смерти", как их называют, рассказывала, что демон одной лишь рукой без помощи оружия мог разорвать человека на части. Когда мы убегали из рушащегося горящего дома, на ее глазах демон оторвал голову у нашего соседа. Легко и непринужденно. А потом длинными когтями разрезал тело на несколько частей. И посмотрел в глаза бабушке. Полные презрения глаза маньяка, жаждущего вновь и вновь проливать кровь — вот какими они были. Он не стал нас преследовать. Почему, никто из нас не знает. Но если бы… нет, я не хочу думать об этом.

Демм… демон.

Звучит как приговор мне и моим чувствам. Он все это время играл, так правдоподобно, что я бы никогда не подумала, что за маской прячется холодное чудовище…

Что на меня нашло???

Почему я боюсь его? Потому что он — демон. Логичный ответ. Я боюсь демонов. Но он не дал мне повода боятся. Никогда. Его глаза: смеющиеся, лукавые, наполненные болью, задумчивые, бывало разъяренные, презрительные… глаза чувствующего человека. Не демона.

Демм, демон — эти два слова не могут быть совместимы друг с другом!

Я уверена. И эта уверенность настолько сильная, что удивляет меня.

Хотя пора уже привыкнуть, ведь когда он рядом это чувство постоянно.

— … не так, как в прошлом. Я знал, что все будет по-другому…

Демм сидел спиной ко мне. Пока я размышляла, он, похоже, что-то говорил.

Оказывается, сзади у него длинные волосы. Как я раньше не заметила? Короткие, растрепанные, они едва прикрывали уши, а ниже начинались длинные, до пояса пряди, что расплескались по напряженным плечам.

И я опять ощущала его чувства. Тоска… такая же сильная, как и тогда.

Он открыл мне очень важную часть себя. А я позволила предрассудкам захватить себя, тем самым предав его. Да все эти предрассудки не про него… Демм не монстр.

Мне стало больно. За него. Внезапно захотелось что-то сделать, чтобы… Чтобы что?.. Наверно, чтобы ему стало легче. Хоть немного.

Он находился двух метрах от меня. Я неслышно преодолела эту преграду и вот я сидела у него за спиной. Что мне делать?

— И все же я так хотел, чтобы ты вспомнила. И вот, то, что мы хотели, случилось — ты узнала правду. Да, я демон. Ты теперь боишься и ненавидишь меня. Считаешь, я чудовище, тварь.

Демм, зачем ты так?

Поддавшись порыву, я положила голову ему на плечо и тихо сказала:

— Я боюсь. Тебя и за тебя. Но ненавидеть тебя я никогда не смогу. Я не видела других демонов, но знаю, что они безжалостны. И глаза у них — пустые глаза убийц. А твои глаза не такие. Я вижу в них твою душу.

Перестань называть себя существом, чудовищем и как-то еще. Ты человек, просто немного другой. Я хоть знаю тебя недолгое время, но вот что хочу сказать: ты человечнее многих других людей. Никто из моих знакомых, а особенно те, кого я знала пусть неделю, не спасли меня, падающую со скалы, не общались со мной, рядовой аристократкой, если бы имели твой титул. Ты очень хороший. Не говори больше так про себя, ладно?

Я осторожно обняла его.

Опять боль в его голосе. Почему тебе так больно? И твоя боль становится моею.

— Я был рожден монстром, значит ничем не отличаюсь от них, — глухо откликнулся он.

— Ты убивал людей? Ты ненавидишь таких, как мы?

— Нет…

— Ты хочешь этого?

— Нет.

— Значит, ты не такой, — постаралась как можно убежденнее сказать.

Меня не покидает ощущение, что я разговариваю с ребенком. Маленьким потерянным ребенком, запутавшегося в собственных страданиях, как в огромной липкой паутине. Одиноким и всеми брошенным. И чем больше он пытается выбраться, тем сильнее запутывается.

Без чужой помощи оттуда не выбраться. Я буду той помощью, постараюсь помочь, как смогу. Не брошу. Не предам.

"… Я всегда-всегда буду рядом, чтобы тебе больше никогда не было одиноко…" — слова, совсем недавно зазвучавшие в моей голове. Они — истина, которой я буду следовать.

— Я не брошу тебя одного, если ты этого сам не захочешь.

Я верю в свою убежденность. Поверь и ты в нее.

Я постараюсь сделать так, чтобы тебе было легче.

— Вместо того, чтобы спорить со мной, расскажи мне побольше о себе, о своей семье, вообще о своей жизни.

— Тебе мало на сегодня откровений?

Я кивнула и улыбнулась. Раз тебе больно, я буду улыбаться за нас двоих. И тогда может твоя боль немного утихнет.

— Ага, я расскажу и ты хлопнешься в обморок от страха. — Он скосил на меня глаза. И я уверена, мне не показались пляшущие в них смешинки. И отсутствие тоски.

— Если такое случиться, думаю, ты меня откачаешь.

— Откачать то откачаю, но ты ведь упадешь. — Он тоже улыбнулся. — И перестанешь обнимать меня.

Кажется, я покраснела.

Перемены были ощутимы. Лицо его словно просветлело, и мне было приятно думать, что эти перемены произошли благодаря моим словам. Я счастлива, что ему лучше.

***

С его стороны

— … Я перестал быть человеком после девяти лет прожитой жизни. Прожитой в роскоши, но не вседозволенности. У меня был строгий распорядок дня, а с семи лет, кроме обязательных пятичасовых занятий фехтования и занятий с учителями, туда добавились с утомительные встречи с различными министрами, секретарями, мэрами и прочими чиновниками. Сидел я всегда в качестве еще одного кресла: немого, в меру глухого, с благообразной миной на лице. Для дяди я был политическим инструментом и решающим аргументом в различных спорах.

В общем, жизнь моя окончательно наскучила мне как раз в девять лет. Школьную и академическую программу я прошел еще в восемь. Учителя называли меня уникальным ребенком, что мне безмерно льстило. На мечах тоже не было мне равных, хотя желающих это исправить было много. Я начал читать императорскую библиотеку и прочитав примерно половину огромного количества книг, забросил.

И тогда мне подарили щенка. Я очень привязался к нему. Но дяде не понравилось, что меня что-то отвлекает от государственных дел, к коим я не имел никакого причастия. Он убил его, а заодно до полусмерти избил меня, сломал позвоночник и половину ребер.

Дядя чертовски сильный человек.

Тогда, лежа на бетонном полу в загоне для лошадей, я почти смирился с мыслью о скорой смерти. Под скорой я не имел ввиду быстрой, точнее будет, неминуемой. Во мне билась слабая надежда, что кто-нибудь заметит меня, поднимет тревогу. Но, похоже, дядя подстраховался и отослал всех слуг.

Солнце перевалило за полдень, когда я смог пошевелиться. Сначала пальцами рук, потом уже и всей рукой. Я бы сказал, что очень удивился, но сил не хватало выразить это хотя бы мысленно. Боль немного притупилась и я смог размышлять. На назначенную дядей встречу я безнадежно опоздал, значит идти в замок нет смысла. Если я там появлюсь, значит, окончательно распрощаюсь с обретенной возможностью двигаться. И я решил уйти, а точнее уползти, потому-что ноги еще плохо слушались, в лес.