Наталия Некрасова - Повесть о последнем кранки

Я нахально, безо всяких обиняков заявил, что хотел бы научиться языку кранки. Господин посмотрел на меня с неким любопытством. Затем знаком велел садиться.

— Зачем вам? — спросил он, налив мне вина.

Я пожал плечами.

— Просто любопытно. Мне любопытно все — язык, эти странные обычаи, и почему вы так относитесь к людям, и что такое Имна-Шолль, и…

— Умолкните, Ким, довольно! — рассмеялся он. — Не так сразу!

Затем он снова нахмурился и долго задумчиво смотрел в окно. Затем что-то пробормотал себе под нос, выругался.

— Плевать. Больше никаких запретов… Ким, вы действительно хотите знать, что мы такое?

— Да, — вполне серьезно ответил я. Я хотел знать, что они такое. Потому, что мне почему-то пришелся по сердцу этот бесстрастный кранки. Потому, что в его доме мы, люди, были с кранки на равных. Потому, что почти каждую ночь мне снилась Эмрэн.

Язык кранки оказался действительно похож на ильвейнский, хотя и не слишком. Да и заметно это не сразу. Наш и инетанский — они по правде называют себя инетани, а не кранки — можно назвать очень дальними родственниками. Как говорится, нашему забору двоюродный плетень. И все-таки двоюродный, как-никак, никуда от этого не денешься, как бы неприятно это ни было кое для кого… Но в нем было как бы два слоя — то, что было похоже, и то, что было совершенно непохоже. Я спросил — почему так. В одном языке словно сплелись два совершенно разных. Хотя письменность была одинаковой.

Один язык я кое-как начинал осваивать. Другой был мне совершенно непонятен. Я мог на нем читать, даже разбирал какие-то имена и названия, многие были мне знакомы, но больше ничего я не понимал. Я не замечал и того, чтобы на чем-то похожем говорили. Я пристал с этим к господину, но он сказал, что это то немногое, на что он не способен ответить. Он сказал — я тогда еще не привык к его манере рассуждать вслух, если он не мог сразу дать точного ответа.

— Я не знаю этого, Ким. Мы старый народ и, пожалуй, мы все кранки, хотя только немногие рискуют так называться. Точнее, смеют себе в этом признаться. Мы так давно перестали жить… Мы только существуем. Присутствуем в мире, от которого отреклись давным-давно. Мне кажется, мы смотрим только в Имна-Шолль и доживаем каждый до того момента, когда Зов уже не преодолеть… И больше никуда не смотрим и не помним ничего, что не говорит об Имна-Шолль, словно все это не наше, словно все это позорно и греховно, что все следует забыть… Народ без богов. Мы презираем не только чужих, мы презираем свое прошлое до Имна-Шолль. Может, и этот забытый язык — отголосок нашего прошлого, когда мы еще были молоды, когда были боги, чтобы сваливать на них свои беды и спрашивать у них ответа, когда было Добро и Зло, а не спокойствие, которое дураки сочли за счастье. Знаете, Ким, я могу помочь только вот чем: сохранились древние обычаи с названиями, которых уже не растолковать. И сохранились несколько обрядовых песен и устоявшихся формул, смысл которых почти уже утрачен. Хотите — я напишу вам? Это сохранилось только потому, что Завет Фэгрэна это узаконил… Понял, наверное, что нагеройствовал и попытался удержать хоть что-то…

Он тяжело замолчал и снова лицо его стало брезгливо-усталым и полным тоски. Я осмелился заговорить.

— И что же осталось?

Он вздохнул.

— Ну, вот, к примеру, девиз Фэгрэна и его брата Эмрайта-Эрна. Девиз нашего рода Эмрайнов. Звучит это как "Райсу ратт". Традиционно мы его толкуем как "Был свободен — будешь свободен". Это приблизительно. Сейчас это звучало бы как "Тэйкрани ан — тэйкрани амне". Тоже приблизительно, есть отличия… Совсем иначе звучит, верно? Или Имна-Шолль… Я не знаю смысла. Не понимаю! Может, это просто совпадение с новыми словами?

— А что это означает?

— "Ветер, который будет она". Бессмысленно. Не просто ветер, а ветер, тихо шуршащий в траве вечером. Но от этого не легче.

— М-да. Но, простите, язык не может вот так, в одночасье, измениться. Нельзя всех сразу переучить! К тому же тексты одновременно на двух языках явно требуют знания обоих, раз переводов нет!

— И что? — он с любопытством смотрел на меня, словно угадывал, какой я сделаю вывод.

— А то, что должны были существовать одновременно два языка.

Он кивнул головой, как будто я подтвердил его мысли.

— И что из этого?

— Думайте, что хотите, но здесь, по-моему, след другого народа. Может, бывшего для вас тем же, что для нас кранки.

Он снова кивнул. Затем приблизил ко мне лицо так, что его нечеловеческие глаза оказались совсем рядом с моими.

— А кто мы для вас?

Я не мог ответить на это вопрос. Действительно, кто для нас кранки? На севере и востоке их считают колдунами и жутко боятся. На западе и юге, где их побольше, да и живем мы с ними рядом достаточно долго, их сторонятся и считают надменным народом, но не боятся. Суеверного ужаса они не вызывают, что однако не спасло кранки от резни в дни голодного бунта в Риннане. Сверхъестественные способности им приписывают, это да, но не боятся. А фанатики веры здесь, в городах, влияния не имеют. Да и городские кранки приходят в храмы Осеняющего, хотя принимают знак пока только полукровки. Кто они для нас? Странные, непонятные, мудрые, удачливые, честные и нелживые. Надменные, холодные, печальные, отстраненные… Кто? Обреченные быть чужими, вымирающие, уходящие наследники богача, которым уже не нужно богатство, потому, что уходит жизнь… И тут мне стало страшно, потому, что мне на миг представилось, как уйдет Эмрэн, а я останусь и никогда…

Тогда Литиу… ты из народа (богов? дитя богов? благословенных богами?), я же из тех, кто не знает… (уз? повода?)

И потому говорю — я поведу тебя, я не убоюсь (великих? указывающих?)

Ты говорил, что любишь меня превыше всего. Но ты боишься идти (сам?). Тогда иди за мной. И иди сейчас, потому, что другого времени не будет. Каждому дается только раз. Твое (проклятье?) уже взяло твой след.

Олоэн же сказал:

— Бери повод моей судьбы в свои руки и попробуй вырвать его из рук (проклятия?) моего, ибо я связан.

— Вот этим клинком рассеку я твои узы, — ответила Литиу и достала Элумар, и со всей силой вонзила его себе под левую грудь. И Олоэн стоял, словно каменная статуя, затем рек:

— Ныне я свободен. Я отрекаюсь от Имна-Шолль (и молю о пути? благости?) Осеняющего.

И Элумар взял его кровь.

Из древней повести о Литиу Прекрасной,

самый ранний вариант, слова в скобках неясны

или затерты. Последующее добавление, как и все

упоминания об Осеняющем — позднейшие вставки.

И свет Осеняющего снизошел на них. Тогда кранки отступили и удалились, кроме нескольких, умиленных и потрясенных и узревших силу Осеняющего и свет его. Тогда они повторили слова Олоэна и отреклись от Имна-Шолль, и приняли знак. Велика была печаль в Ильвейне и в Саллане, ибо многие любили их, и были они прекрасны и молоды. И доныне их гробница в Налриане место благое и славное исцелениями….