Ника Созонова - Грань

Отчего-то вспомнилось время, когда Алиса вынашивала Варьку. Беременность протекало тяжело — под глазами залегли тени, лицо потемнело и покрылось пятнами, и вся она выглядела несчастной и надломленной. Мужское начало, всегда бившее в ней ключом, активно противилось 'бабской' физиологии. Алиса стеснялась живота и набухающих грудей, старалась реже выходить из дома.

Как-то, когда ей было настолько плохо, что пришлось вызывать 'скорую', она призналась: 'Знаешь, Дэн, я боюсь, что возненавижу ребенка, который, еще не родившись, уже принес мне столько мучений'. Я успокаивал: 'Ничего, стоит тебе его увидеть, ты его сразу полюбишь, очень полюбишь!' Так и вышло. Мы с ней слишком сильно полюбили нашу дочь — возможно, поэтому ее у нас и забирают. С такой силой полагается любить Бога, или родную страну, или высокие идеалы, но никак не существо из плоти и крови. Такая любовь заполняет собой всю душу, не оставляя места ни для чего другого, и оттого в глазах мироздания становится кощунством.

13.

В ночь на понедельник заснуть не получилось.

Состояние недосыпа проявляется у меня двумя ощущениями: ватой в мозгу, из-за которой все звуки доходят до сознания с опозданием и искажением, и стенкой между мной и остальным миром: есть я, мои руки, ноги и голова, их я ощущаю более-менее четко, а все иное словно отделено и обернуто целлофаном.

Шеф — во время ритуального собеседования, как назло был многословен. Отметил мой нездоровый вид — я объяснил, что случай Скуна и впрямь оказался трудным, и размышления о нем не покидают меня и в нерабочее время. Карла посочувствовал — я поблагодарил.

На второе он принялся зудеть о по-прежнему пренебрегаемой мною инструкции (мысленно я пожелал Любочке мужа-дебила и девятерых детей), что я умело — и мстительно, отпарировал: переход от медитаций к машинной 'чистке' осуществляется не резко, а постепенно, во избежание травм психики, но, разумеется, малообразованной и глупенькой ассистентке это невдомек.

Отбыв бессмысленно-муторную повинность, выпил у себя с поллитра кофе, приводя мысли в относительную ясность, и отправился к 'трудному' пациенту.

Геннадий Скун выглядел неплохо. Как и его камера, похорошевшая и приобретшая подобие уюта: коврик у кровати, фото жены и дочки на тумбочке, пушистое полотенце. Приятно пахло чистым бельем и одеколоном. Видимо, перед отъездом дочка передала папе внушительную посылку.

— Здра-авствуйте, Денис Алексеевич. Что-то у вас вид уставший. Надеюсь, не особенности моей пси-ихики тому виной?

Он протянул мне ладонь для рукопожатия, но я не принял ее. Вот ведь обнаглел, самодовольный козел! Неужели рассчитывает, что я сдамся и его отпустят домой? Наивный…

— Не льстите себе. И без вас проблем хватает.

— Что же вы себя так не бе-ережете? Чаще дышите свежим воздухом, реже копайтесь в чужих неаппетитных мозгах — и усталости меньше бу-удет.

Этого я не выдержал. Вся тьма последних дней, что старался удерживать в себе, выплеснулась наружу. Я схватил альбиноса за горло и вжал в стену. Мне было противно в нем всё: линялые черты, линзы, дряблая, как мыльный раствор, кожа, запах — вернее, полное отсутствие собственного запаха… Но больше всего приводило в бешенство отсутствие страха в его лице. Лоснящаяся физиономия выражала лишь слабую брезгливость и неудобство от отсутствия притока воздуха.

Когда в углах вялых губ запузырилась слюна, я отдернул руки. Отшатнулся и несколько секунд переводил дыхание. А Скун слизнул пузыри и построил сочувственно-издевательскую улыбку. Она застыла на его лице, словно на раскрашенной статуе, и не сползала очень долго.

— Денис Алексеевич, вас к телефону! Кажется, ваша бывшая жена.

Смахнув с дороги заглянувшую с этой вестью Любочку, я понесся со всех ног в кабинет. Схватил трубку и замер, не решаясь выдавить обычное 'Слушаю!'.

— Дэн, — Алиса, должно быть, услышала мое неровное дыхание, — Варьку переводят в другое крыло, там у них что-то вроде хосписа. Диагноз подтвердился.

Голос сухой и спокойный — пластмассовый голос куклы.

— Мне приехать? Тебе нужна помощь?..

Если уж мы играем в 'пока она жива, нужно радоваться и радовать ее', следует придерживаться своей роли до конца.

— Не стоит — справлюсь. Приезжай лучше к ней завтра вечером, на ночь. А то ей будет страшно на новом месте одной.

— Договорились. А доктора пустят?

— Думаю, им теперь все равно.

Короткие гудки запилили барабанные перепонки. Я слушал их, медля отрывать трубку от уха, словно музыку — они не давали думать.

Из забытья меня вывела Любочка: звонко затараторила что-то, напуганная моим выражением лица. Опустив трубку на рычаг и успокоительно потрепав ассистентку по плечу (я промахнулся и потрепал воздух у ее уха), вернулся в камеру Скуна.

— Что с ва-ами, Денис Алексеевич? На вас ли-ица нет.

Оправившись от моей агрессии, он поспешил натянуть новую маску: глубоко оскорбленного, но продолжающего взирать на мир с дружелюбным достоинством интеллигента.

— У меня дочь в больнице. 'Отказы'. Только что звонила жена и сказала, что ее перевели в палату смертников.

Не знаю, зачем я исповедался перед ним, но — странное дело: мои слова с тихим щелчком поставили всё на место. Я снова мог думать, действовать, существовать. Оформив и дав жизнь этой фразе, сумел вернуться в реальный мир и стать собой — пусть раздавленным и убитым, но не биороботом, не остовом на шарнирах.

— Бе-едный, бедный мальчик…

Он поднялся и подошел ко мне. Встретив лицо Скуна в упор, я с удивлением отметил, что оно поменялось: черты заострились и обрели четкость, а в глазах уже не было язвительности — но печаль и сочувствие.

Пораженный метаморфозой, я пассивно позволил тяжелой кисти ухватить меня за предплечье.

— Поверь, я знаю, ка-аково это. Сейчас тебе больнее всего — ведь тебе казалось, что все в по-орядке, ты отгонял непрошенную тревогу, объясняя себе ее частые боли случайными факторами. Ты не мог даже по-одумать, что можешь ее потерять.

Я плохо понимал, говорит ли он о моей дочери или о своей жене, пытается утешить, либо делится своим горем.

— У нее не было болей. Да и сейчас нет. Еще пару недель назад я был уверен, что моя дочь совершенно здорова.

— Тогда тебе еще тя-яжелее. Ведь это как удар молнии в тихую погоду. Но с другой стороны, я тебе завидую, как ни жестоко это зву-учит: тебе не приходится просыпаться от криков самого близкого человека. Не приходится делать выбор, са-амый страшный в жизни: отпустить ее сегодня или побыть с ней лишний день — про-одлевая ее мучения.

— Хватит! — Я решительно помотал головой. Только описаний чужих трагедий мне сейчас не хватало. — Спасибо за слова поддержки, но я, пожалуй, пойду. Сеанс сегодня проводить не будем — перенесем на завтра. Что бы у меня ни случилось за пределами этого учреждения, но работа есть работа, и на ней это никак не отразится.