Ника Созонова - Грань

На улице шел ливень. Я был благодарен ему: холод и влага казались анестезией.

Спустя пять минут промок насквозь. Напитавшаяся водой куртка стала громоздкой и тяжелой и тянула вниз. Размытые фигуры спешивших мимо прохожих смахивали на бесприютные души древнегреческого Аида. Я упрямо брел по блестящему от влаги асфальту, по рыхлой грязи — не желая спускаться в метро с его запахами и красками, с любопытными и жадными взорами пассажиров.

Домой добрался глубокой ночью. Купил по дороге бутылку водки и сразу же выпил, не почувствовав вкуса. Она оросила мою гортань, как вода, и действие произвела такое же. Рухнул в постель абсолютно трезвым, предвкушая еще одну бессонную ночь, но, стоило закрыть глаза и вжаться щекой в подушку, как меня поглотил черный омут без единого сновидения.

Видимо, я ни разу не пошевелился, так как проснулся в том же положении: на животе, с повернутой головой и вытянутыми вдоль тела руками. Спина и ноги затекли, и, поднимаясь, я ощутил, как в них вгоняют тысячи иголок.

14.

— …Ну, мам, ну, у всех девочек в классе есть розовые колготки. Я одна как дура. Как бедная!

— А я тебе еще раз говорю: в твоем возрасте следует думать не о розовых колготках…

На два часа я еще никогда не опаздывал.

Но этот факт меня нисколько не колыхал.

Поскольку час пик миновал, в вагоне метро было малолюдно. Напротив меня сидела семья — муж, жена, двое детей. Сытые, розовые, одинаковые — таким ни сумрак, ни холод, ни голод не страшны — живучие, как тараканы. Девочка, года на два старше Варьки, капризничала. Растянутое по бокам двумя тугими косичками лицо кривилось, а губы извивались, как пухлые голые гусеницы. Голос был столь пронзителен, что перекрывал гул подземки. Мать, склонившись к топырящемуся из-под косички уху, отвечала не менее звучно. Отец и брат снисходительно ухмылялись, не вмешиваясь.

— А я хочу, хочу, хочу, хочу!..

Фигуры напротив рябили и подрагивали, видимо, из-за похмельной мути в моей голове, и тупой диалог дочки с матерью казался пантомимой, спектаклем, разыгрываемым специально для меня. Зачем? Чтобы добить, раздавить, видимо…

Я перевел взгляд на постеры, на голых младенцев, чтобы не видеть навязчивого убожества. Но младенцы на этот раз ухмылялись особенно ехидно.

Тогда я прикрыл глаза, но продолжал отчего-то их видеть. Правда, фигуры и лица стали совсем размытыми и ярко-розовыми — как глянцевые младенцы, — особенно девочка, чей рот кривился все больше, пока щель его не растянулась от уха до уха, а глаза не исчезли в складках щек. Мне стало на редкость противно. Я резко помотал головой, но дурацкое видение не рассеялось. Громко прокашлялся… поскрипел зубами… больно ущипнул себя за мочку уха — эффекта не было.

Наконец, я открыл глаза и взглянул в упор на группу розовых уродцев напротив. Что-то изменилось с моим восприятием: правый глаз видел нормально — и вагон, и испуганно воззрившуюся на меня семью (мальчик от удивления открыл рот, мужчина выстроил на лбу волны морщин, а девочка перестала скандалить — настолько мой вид, видимо, был необычным и пугающим), но левый отказывался показывать реальность. Перед ним по-прежнему маячило плоское восковое лицо, растянутое по диагонали, и что-то еще, непонятное, в чем я не мог разобраться и только чувствовал отвращение и ужас. Словно нечто чужое поселилось за радужкой, свернулось в туннеле зрачка и смотрело оттуда, а через него уже видел я — искривлено и искаженно. 'Во мне живет незримый гость. Он ест и пьет мой бедный мозг… мой вкусный мозг…'

Боже, неужто у меня уехала крыша?..

Очухался я лишь на улице. Дождь слизал с моего лица чужое присутствие, прояснил сознание и укрепил покачнувшуюся было цитадель здравомыслия.

Так что до работы добрался уже вменяемым.

Едва раздевшись и проигнорировав утрированный и оттого безмолвный ужас на лице Любочки, связанный с моим опозданием, спустился к Скуну. Шел к нему с твердым решением, которое озвучил с порога, не ответив на торопливое приветствие альбиноса:

— Вынужден поставить вас в известность: сегодняшний контакт последний. Мне осточертело шататься по вашей безрадостной и унылой психике, то и дело натыкаясь на 'заслоны'. Удовольствие небольшое, смею уверить!.. Если вы не снимете их — немедленно, прямо сегодня — я сегодня же выполню свое обещание: взорву ваши засовы и запоры к чертовому дедушке! Да, в результате вы можете превратиться в 'овощ': ноль интеллектуальной деятельности и отправление естественных надобностей под себя. Но, как вы понимаете, стирать ваши простыни и кормить с ложечки буду уже не я — не мои проблемы!.. К великому моему облегчению я взираю на ваш благодушно-лживый фейс в последний раз. В последний!.. Я слишком долго тянул и деликатничал, внимая просьбе вашей милейшей дочери, старался ничем не задеть, не поранить — что явно не пошло вам на пользу. К черту!..

Меня несло. Никогда прежде моя гортань не выдавала столь долгих и раскаленных спичей. Давно пора было остановиться — главную угрозу Скуну выплеснул в первых фразах, — но остановиться не мог. Больше того, меня немилосердно колотило, а в голосе прорывались визгливые нотки.

Бедный альбинос взирал на меня в панике.

— … Мои нынешние обстоятельства таковы, что даже просто заходить в чужую и враждебную мне психику требует чрезмерных усилий. Я прекращаю деликатничать — баста!.. Я буду груб, как мясник, и прям, как удар током! С такими, как вы, нельзя иначе — так вот же вам, вот!..

Когда я подлетел к его кровати и пару раз тряхнул железную спинку — так, что ему поневоле пришлось дважды подпрыгнуть, — Скун не выдержал.

— Перестаньте! — Он вскочил на ноги и топнул. — Замолчи-ите!..

Я утих, удивленный его напором и властными интонациями.

— Вы не в себе! Вот, вы-ыпейте воды, — она наполнил из графина стакан и всучил мне. — Таким я вас еще не ви-идел. Впрочем, все закономерно и естественно.

Я машинально заглотил воду. Она остудила мой градус, но легче не стало.

— Всё, что я вам тут кричал, я готов повторить спокойно. По слогам. Моё. Терпение. Кончилось! Сегодня. Взорву. Все ваши…

— Да-да, я по-онял. Сегодня вы всё взорве-ете. Только сперва выслушайте меня. — Скун вглядывался в меня очень пристально, с назойливым сочувствием, словно врач-психиатр. — Я хочу показать вам не-ечто. Только вам, и никому другому — только вы сумеете по-онять. Но показывать я должен сам. Скажите, можно ли провести сеанс, не усыпляя ме-еня? Чтобы вы были гостем, а я — радушным хозяином, пребывающим в полном со-ознании?

Он меня озадачил. Теоретически контакт без усыпления 'ведомого' был возможен. Но в профессиональной практике такое не применялось: чревато непредвиденными последствиями для психики и того и другого — и мада, и пациента. Возможно, за подобное и не уволят, но посмотрят — если кто узнает — косо. Узнают же обязательно: зря я, что ли, пригрел на груди столь законопослушную и правдивую ассистентку?.. А, ладно! Какое это имеет сейчас значение? Я готов был пообещать ему луну с неба, лишь бы он поскорее сбежать отсюда — где позволил себе истерику, и перед кем? — перед собственным 'ведомым'! Сбежать, сбежать — на улицу, на просторы руин, в одиночество, в хаос. Где не нужно вымучивать серьезную мимику и осмысленные слова.