Ника Созонова - Грань

Напоследок зачем-то посмотрел ей в глаза. Пару секунд мы играли в гляделки, затем она отшатнулась.

— Никуда я с тобой не пойду — ни за двадцать, ни за сорок, ни за сто!

Я так удивился этой фразе, что смог только выдавить:

— Почему?

— Не пойду, и все! Своя шкура дороже, так что катись-ка ты своей дорогой, пока цел!..

Меня затрясло от ярости. И это шло не от Архипа — ярость была моей собственной. (Впрочем, в последнее время мы были настолько слиты, что все труднее становилось различать его и мои эмоции.) Мне хотелось схватить наглую шлюшку за липкие волосы и приложить изо всех сил раскрашенной мордой о стену ближайшего дома. Так, чтобы осколки пластмассового цветка разлетелись во все стороны вперемешку с брызгами вонючей крови… Но я не успел этого сделать — ощутив опасность, она отскочила назад.

— Только приблизься, и я заору! Так завизжу, что мигом сбегутся все наши — и девочки, и сутенеры! Как думаешь, у тебя получится уйти живым?..

Меня отпустило, резко. Не знаю, как ей удалось одной фразой или даже интонацией загнать мою алую жажду обратно, за грань. Пошатнувшись от внезапной смены состояния, я прислонился к той самой стене, о которую только что хотел размозжить грязную голову.

— Уходи. Возможно, ты проживешь еще год или два, но все равно подохнешь в какой-нибудь канаве от СПИДа или передозы… — Мой собственный голос казался мне чужим — шелестящим и щекочущим гортань, как лапки набившихся туда насекомых.

— Смерть от передозы приятнее!

Это было последнее, что выпалило дитя порока, прежде чем с поспешностью унести ноги.

Мне было на редкость паршиво. Тянуло опуститься на четвереньки и заскулить. Но главное — зачесался левый глаз: Архип, непонятно чего испугавшийся, вновь напоминал о себе.

— Дядя, эй! Может, я на что сгожусь?..

Я с трудом сфокусировал взор: из той же стайки, но постарше, погрудастее и менее обглоданная жизнью. Взрыва эмоций из темных глубин не последовало, лишь глаз продолжал свербеть.

— Я так поняла — Настька вам не подошла. И правильно: ее разглядеть, так сущая мымра! И на панели уже давно, лет с одиннадцати.

— Скорее уж, наоборот.

— Что наоборот?

— Я ей не подошел.

— Да не берите в голову! Она чокнутая совсем, да и наркоманка к тому же. Ее отсюда не гонят только из жалости! В мозгах у нее черте что творится. Я вот в упор не понимаю, как такой видный дядечка может не подойти! Я, кстати, намного чище, чем она, ничем не болею — могу и справку показать.

Я снова прислушался к себе. Нет, слишком слабо. Боюсь, этой кандидатке не утолить моего голода.

— Пожалуй, не стоит.

— Жаль! А я всем сказала, что домой пошла, чтоб за мной не увязались. А теперь возвращаться…

Она демонстративно вздохнула и выжидательно уставилась на меня, не желая так скоро сдаваться.

С одной стороны, ситуация выглядела заманчиво: пропажу шлюшки оставшиеся за углом девки и их невидимые во тьме сутенеры никак не свяжут со мной. Но вот как расшевелить заскучавшего Архипа? До предела, до максимума — чтобы он ужрался, упился и оставил меня в покое надолго?..

— Знаешь, я бы, пожалуй, провел с тобой время, но только у меня дома. А туда придется прогуляться.

— Далеко?

— Прилично.

— А на кой? В этих пустующих домах можно найти приличную комнатуху, с койкой.

— Это не обсуждается. Не хочешь — прощай.

Она скорчила недовольную гримасу. Но тут же торопливо кинула, пока я не успел передумать:

— Согласна! Приплатишь мне только чуток — за время, что мы будем ножки трудить.

Поначалу я рассчитывал просто пройтись, послушать ее болтовню, полюбоваться на испитую физиономию, дожидаясь, пока меня не затопит отвращением — а затем подыскать удобную развалину. Но чем дальше мы отходили от 'садика разврата', тем явственней я сознавал, что веду ее действительно домой, и это мудро: на своей территории будет и безопаснее, и острее. Я закипал… но не мгновенно, как раньше, а медленно, градус за градусом. Шаг за шагом наполнялся безумием, но контролируемым, владея собой — и мозгом, и телом.

Принято считать, что маньяк не cможет напасть на человека, если вступил с ним в эмоциональный контакт: разговорившись, перестает воспринимать как жертву, но — как подобного себе. У меня было наоборот: чем больше смотрел на тупую грязную девку, чем дольше слушал бессвязный вздор — тем сильнее ощущал ее ущербность, недо-человечность. Тем больше отличий видел от своей Варежки. А это было катализатором…

Когда мы дошли до квартиры, мои глаза уже фактически ничего не воспринимали, кроме красных и багровых тонов. Я едва сумел попасть ключом в замочную скважину — возбуждение и безумье скрутили пальцы, превратив их в негнущиеся птичьи лапы.

В прихожей споткнулся о мешки. О, черт! Варькины вещи… Я не удосужился дотащить их до помойки и теперь мучительно раздумывал с минуту: плюнуть или все-таки вынести? Видимо, любовь и вправду сильнее — и смерти, и жажды чужой смерти (как утверждали динозавры-романтики), поскольку я поплелся с мешками на улицу.

— Ты куда? — удивилась девка.

— Мусор… — прохрипел я. — До помойки и обратно.

Вернувшись, провел ее в комнату и усадил на диван. Налил стакан коньяку (расплескав при этом треть бутылки) — пусть расслабится.

Встретился взглядом с Варежкой — фотографией над письменным столом. Дьявол!.. Оставить ее я не мог, но и выбросить руки не поднимались. Снова понесся на улицу, прихватив полиэтиленовый пакет. (Шлюшка на этот раз только фыркнула, посасывая коньяк.) Положил фото в пакет и спрятал под кустом, пальцами вырыв ямку. 'Полежи здесь, моя хорошая. Потерпи, пока папа будет ублажать свое безумие…'

В квартире первым делом зашел в ванную — там хранились мотки бечевки и липкая лента. И то, и другое могло понадобиться. Заодно опустил голову под струю ледяной воды — сознание должно теплиться, не отключаться совсем. Пусть не контроль, но слабое его подобие — чтобы не наделать слишком больших глупостей, не запалиться.

Когда лоб и скулы онемели, а холодные влажные щупальца добежали до поясницы, я поднял голову и, забыв зажмуриться, уперся взглядом в свое отражение. Что ж, не так страшно, как я опасался! Мне даже понравилось. Первобытная сила заострила черты, исказив их до неузнаваемости. Скулы выдались вперед, крылья носа трепетали, как крылья пойманной стрекозы. Я грозно осклабился — никогда мои зубы не были столь крупными и белыми! Не гнусный убийца, но санитар большого города. Радужки были затоплены зрачками — огромными зияющими провалами, на дне которых дышало и вздымалось нечто…

Краем зрения уловил какое-то движение. Решив, что моя гостья захотела освежиться, быстро сбросил на пол приготовленные к оргии принадлежности — бечевку и липкую ленту, и обернулся.