Мария Капшина - О верности крыс

Так что это не Оней сдружился с Мийгутом, а Мий с Онеем: Мий вообще слабо себе представлял, как можно не сдружиться с человеком, который забегает в лавку десятый раз за неполную луну. А не забегать Оней не мог: мэтр Астиваз быстро понял, что о-Баррейя деньги считать не умеет, торговаться — тем более, а потому при встрече говорил, как тяжко идёт работа, как много времени и сил забирает, и как хорошо было бы доплатить за срочность. За те деньги, что он вытянул из мальчишки, можно было написать не то что копию с готового портрета на медальон, а новое полотно на всю стену дворцовой приёмной залы. О-Баррейя смутно об этом догадывался; потом и точно узнал от Мийгута, что переплатил в несколько раз, но не особо расстроился. Главное, что портрет отца — будет…

Оней зажмурился и сжал здоровой рукой край одеяла, когда плечо опять проткнул горячий штырь. Мальчишка осторожно выдохнул. Перевернулся на здоровое плечо, уткнулся лицом в горячую подушку и зажмурился ещё сильней. Хотелось не кричать — визжать, как щенок под колесом телеги. Подушка из горячей быстро становилась горячей и мокрой, как ни жмурься. И, как ни жмурься, хотелось съёжиться и спрятаться не то в сундук, не то за ширму, чтобы не ждать плечом ещё одной стрелы, как в тот вечер. В тот вечер (мелкий дождь, пятна света в дожде, мокрый блеск мостовой и дверных ручек) он как раз шёл из лавки Астиваза. Что-то толкнуло сзади; так, что от толчка Оней упал ничком, едва успев подставить руку, когда мокрый кирпич мостовой встал дыбом и кинулся в лицо. Тогда было проще: тогда не было больно. Только мутно, и почему-то не удавалось встать. И слышалось чьё-то:

— Дай я!

— Ты стреляла, теперь я!

— И что, что стреляла? За Трепло его ещё раз триста надо убить! Жалко, что у лорда тэрко один-единственный сын!

— Дохлик! — раздалось совсем близко. Издевательски и с такой ненавистью, какой Оней не сумел бы и представить. — Подарочек будет лорду тэрко к празднику. Глядишь, ещё и спасибо нам скажет, что такого размазню прибили.

"Подарочек" у них не получился. Пока голоса переговаривались над Онеем, на углу показался коричневый патруль, узнавший о-Баррейю по одежде. Как стало ясно потом, спасла его не только эта случайность. Первая была — металлическая бляха на плаще. Стрела скользнула по ней и попала только в плечо, а не в сердце.

Отец, увидев знак на стреле и услышав со слов Онея слова стрелявших, был в бешенстве. Сам Оней причину этого понял плохо. Вся история казалась мутной и нереальной, и пахла жутью, как те истории, что рассказывал Мийгут. Единственное, что Оней понял, это что хотели, убив его, за кого-то отомстить отцу. Обидней всего было, что за убийство такого несуразного наследника и правда впору благодарить. Конечно, никто и никогда Онею прямо не говорил, но можно же и самому увидеть, что ничего путного из тебя не выходит. Уж сколько бились с тобой учителя фехтования, верховой езды и прочих дворянских искусств! А толку пшик. Хоть с тем же фехтованием. Сильно оно помогло от стрелы?

Это бы ещё терпимо, ведь можно добиться своего не войной, а умом. Но когда отец брал наследника на какой-то крупный приём в Веройге, Оней не понимал практически ничего из того, что говорилось. Ол Баррейя что-то разъяснял потом, дома, а Оней не знал, куда себя деть от стыда и унижения.

Примерно так же, как и теперь, после злосчастной стрелы. Отец приходил навестить его, они виделись гораздо чаще, чем когда бы то ни было раньше. Но Оней почти всерьёз жалел, что не умер: то был просто наследник-бестолочь, а теперь ещё и невезучий остолоп. Взрослый, а приходится с ним возиться, как с младенцем, только что пелёнки не менять… Не обязательно быть о-Баррейёй, чтобы такое положение вещей бесило. А Оней очень хорошо представлял, что такое ол Баррейя. Отец вот — настоящий ол Баррейя. Оней его побаивался, хоть нельзя сказать, что отец был излишне строг. Он вообще редко проявлял свою власть, но робость вызывал постоянно. Может, из-за того, что всегда держался с непоколебимым достоинством, и ему совершенно не требовалось для этого унижать кого-то другого. Он требовал полного и безоговорочного подчинения — в первую очередь, от самого себя. И он этого подчинения добивался.

Оней держал в памяти несколько эпизодов, которые казались ему особенно выразительными иллюстрациями к отцу. То, что в этих эпизодах не было ничего исключительного, ничуть Онея не смущало. Как раз накануне той стрелы его коллекция эпизодов пополнилась.

За столом были только свои: отец, мать, дядя по матери и Оней. Беседа текла неспешно и размеренно, о чём-то из имперской политики на северо-восточных границах. Оней не вслушивался, глядя на отца. Возможность видеть его весь вечер кряду выпадала редко, и о-Баррейя хотел вполне использовать её. Как отец держит голову, как он одни и те же слова может сделать похвалой и оскорблением — в зависимости от интонаций. Как он скептически щурится или изящно держит чайную чашку длинными пальцами. Наверное, потому Дхонейдо и заметил то, чего не заметили мать и дядя. Даже служанка, совсем молоденькая девочка, из недавно взятых в дом. Она разливала горячий чай по чашкам. Из чайника поднимался густой пар, и девочка засмотрелась то ли на этот пар, то ли на портьеру, но кипяток из-за её небрежности щедро плеснул на герцогские пальцы. Оней беззвучно ахнул и дёрнулся… Ол Баррейя продолжал говорить о туманах над восточными болотами и сложностях войны при тамошнем бездорожье. Пальцы, мягко обнимавшие чашку, даже не дрогнули. Девочка-прислуга заметила оплошность чуть позже о-Баррейи и ужаснулась так явно, что привлекла бы всеобщее внимание, если бы не жест герцога, отославший её из комнаты…

Плечо опять дёрнуло резкой болью. Оней впился зубами в подушку, чтобы не взвыть. Подушка была горячей, мокрой и солоноватой. О-Баррейя выплюнул прорвавшийся из подушки пух и сел в кровати, обняв себя за колени одной рукой и стараясь не беспокоить другую. Объективно говоря, ему ничего не мешало спокойно поплакать: в соседних комнатах всё равно никого не должно быть. Но ведь дело совсем не в том, что подумают абстрактные "они". Дело в том, что подумает конкретный Дхонейдо о-Баррейя.

Больше всего на свете Оней хотел, чтобы отец его уважал. Но он скорее съел бы учебник баллистики, чем сказал бы отцу это. Потому что был твёрдо убеждён: нет ничего нелепей, чем требовать уважения, когда уважать тебя не за что.

Синий

2272 год, 9 день 2 луны Ппн

Эрлони, в городе и рядом

Умник, хоть и зыркнул хмуро, но встал, расчехлил альдзел и уселся на край стола. Ани захлопала ладонями по лавке, повизгивая от восторга совершенно по-детски. Даже Кейя улыбнулась, а Синий подумал, что если Умник действительно сыграет плясовую… Ему казалось, что в этом есть что-то нечестное по отношению к Треплу, что ли… Он поймал себя на том, что ищет глазами Лайю, посмотреть, что она об этом думает. Не нашёл. Не хотелось Синему слушать весёлую музыку на альдзеле Умника, когда точно знаешь, что Трепло ему уже никогда подыграть не сможет.