Пётр Волкодав - До 1,7 секунды и после

— Да, отче. — вздохнул воевода. — Сгубила их власть-то, князей наших. Кабы вместе — не бывать издеся тартарам и не топтать землицу-матушку нашу. Послал я людей за подмогой, да чует сердце — не придёт сюда никто. А кто и поднимется, так малый люд. Вона, как обернулось то.

— Да воеводушка. Погибель нам всем. Жаль ребятишек малых. Не узреят жизни оне. Рази што Ляксандра новгородский да Данила Галицкий становят зверя поганого. Горит Русь, зрею я — не бывати боле престолу киевскому и Руси прежния. А ты Добрыня, иди отдахни. Табе мнаго сил надоти. За тобоя мы увсе. Ади отдахни чай часок. А я привыкши. Ади, наскоро утро.

В церковь вошли трое послушников. Отец Игнатий поднялся, окончив молитву и повернулся к статным парням. Монахи поклонились, а священник окинул их платья и внезапно сказал: — Братия, надевайте одежду воев. Я стар для этого. Моё место издеся. Моё оружие — слово божие, а вы бярите мечи да луки. Нонче многия отпевать надоти буде. А таперя благославляю — с Богом вас. Идите. — отец Игнатий осенил послушников. Монахи склонились в поклоне, перекрестились и молча вышли. За ними пошёл и Добрыня. У притвора он остановился и обернувшись сказал Игнатию: — Отче, из воеводиных хоромов, прорыт ход к реке. Ежели што, забярёшь самых малых дитят. Авось выживите. Не просьба то, а наказ мой, отче.

— Игнатий подошёл к Добрыне. — Стар я Добрынюшка. Остануся здеси я… Марфа поидёт. Ей и покажешь. А тартары то умны — стерегут реку.

— Да — подтвердил воевода, кивнул и заторопился из храма. Отец Игнатий остался наедине с богом. Он, не торопясь, зажег ещё свечу; долго зрел на пламя, задумавшись, и снова стал истово молиться.

Добрыня покачнулся и облокотился на стену храма, а потом повалился на мощенный брусчаткой пол притвора. Физической боли не было — саднила до немогу душа. Защитники Козельска отстояли свой град и пали — все! Они — мужчины, женщины, монахи, старики и дети — отстояли град, заплатив самую дорогую цену — себя… Смерть дочери осталась неотмщённой. Стрелу, которую он пустил в князя Дармира, когда две недели назад он организовал вылазку козельчан на позиции Батыя, принял на себя дружинник. Вылазка состоялась ночью и повергла в панику тартар, но поняв, что враг малочислен, татары напали. К тому времени дружинники во главе с Алексой успели зажечь штурмовые орудия тартар.

*А зело жаль.* — подумал Добрыня. — Отмстить насильнику не удалось, а умирать, оставив неотмщённой свою дочурку-кровинушку было стыдодно и больно. Воевода Добрыня облизал сухие потрескавшиеся губы и застонал от бессилия. Сил боле не было: ни на брань, ни войти в храм божий.

Пять бессонных ночей обороны, он почти не сомкнул глаз, да и раны давали о себе знать. Он ощупал разрубленную, в не одном месте, кривыми татарскими саблями двухслойную кольчугу, изготовленную Алексой-кузнецом, и сдержал стон; не хотелось у стен храма показывать слабость — слабость тела.

Чтобы поганцы не перешли через стены, по его приказу зажгли струги стен града и всё, што осталося деревянного, а хаты отполыхали ужо как шостый дён и превратились в уголья. Продолжал догорать весь малый, обыкновенный из многих градов и сёлений Руси, малый град Козельск… Вторый дён никто в Козельске не убирал мёртвых — некому. Смрад разложения тел людей и животных; непереносимый до рвоты запах горелой плоти; распухшие до неузнаваемости тела защитников, разъедал до боли и слёз, которых давно уж не было, глаза и пустую, неузнаваемую душу. А от удущливо-смрадных запахов не помогала и тряпица вкруг лица.

— Добрынюшка, — услышал он, словно сквозь сон и из последних сил обхватил рукоять меча. С трудом, подняв веки, словно в тумане, узрел отца Игнатия. Преподобный наклонился, приподнял голову воя: — Исчас я, погодь Добрыня. Водицы, вот принесу — священник, не скрывая выступившие слёзы, помог воеводе опереться о стену. Он осторожно снял с воя изрядно помятый в рубках шлем и оторвал от рясы кусочек ткани. — Кровушку остановить нада.

— Зачем, отче — слабо возразил воевода. Отец Игнатий обернул голову Добрыни, говоря: — Исчас, я Добрынюшка, принесу маслица лампадного, ожог у тебя на лике.

— Посидь с мною. Недолго уж — улыбнулся через силу воевода. Игнасий опустился рядом.

— Не кори себя Добрыня. Скока их порезали в близкой сече на стенах, а вылазка твоя на поганцев — слава Козельска. Детушек я отправил с Марфой. Даждь наш Бог Иисус, выживут. Монах Васил завалил вход от поганцев. Тама и смертушка яго застала. — Священник отёр кровь с лица Добрыни и продолжил. — А ты не кайся-то за люд-то наш.

— Зело жаль, не убил я Дармира — Добрыня обнял старика и поцеловал. — Давай прощаться отче.

— Не гри о том и не скорби… Придет и яго смертушка. Бог наш всё зрит, а вы большое дело исделали. Сколько поганцев изрубили. Исколько градов Руси спасли от напасти. — Отец Игнасий вдруг приумолк, прислушиваясь. Вдали, за пожарищами раздавалось ржание коней и отрывистая, злая татарская речь… Войско Батыя вошло в Козельск. Добрыня со стоном горечи поднялся и изготовился к защите, когда раздался знакомый голос кузнеца Алексы: — Никаго нету живых. Одни мы осталися Добрыня. Издеся и дадим последний бой поганцам, Добрыня. Уходь в храм божий отче и ты — Добрыня, а я останусь.

— Ты жив — Добрыня удивлённо обернулся на голос, а Игнасий, вскрикнул.

Рядом с пришлым, держась за руку, стояла и вытирала измазанное слезами и копотью личико, девочка — дочь "пришлого" — Машутка. — Господи Иисусе, ты не отправил свою дочурку в подземный ход! — не сдержался Игнасий. Алекса — старейшина Дельфы мрачно улыбнулся и протянул Игнатию металлический цидиндр, а заместо ответа, попросил: — Схорони моё послание в храме божьем отче Игнатий, — схорони, авось кады и найдут. Я то баю про запас. — Алекса грустно посмотрел на дочь и наклонился. Девочка обняла и дрожа прижалась к отцу: — Тятька, — всхлипнула она — отмсти за нашу мамку. Я боюсь их! Я боюсь, тятька… на этой планете у меня больше никого нет. Мамка верила тебе. И я — верю! — она снова всхлипнула. Добрыня и священник переглянулись, ничего не уразумев. Алекса тихо объяснил: — Я не рассказывал вам. Мы пришлыи с другага мира. Зачем — вам знать не надобно. Бату — хан обещал моей дочери жизнь. Хан предложил мне быть его темником (темен, тумен — 10000 воинов), Я отказался. Мои знания опасны для вас, а заложником хана из-за дочери я быть не могу. От ея жизни зависит многая. Верьте мне. — Игнасий взглянул в спокойные и твёрдые глаза Алексы, сжатые губы и ответил: — Я верю табе богатырь, а землица-то у нас одна и ты — Алекса много исделал для защиты града.

Алекса кивнул, наклонился над дочкой и произнёс странные слова: — Прощай Варварушка и, пусть передают слово-в-слово все твои потомки… Запомни дочь, это слово и повтори — водоворот спасёт… И ты Добрыня прощай — он протянул воеводе колчан с стрелами, а отцу Игнасию подал нож. — А мне-то зачем оружие? — удивился отче. Алекса наклонился и чтобы не слышала дочь, прошептал: — Лучше исделай это сам отец Игнасий. Тартрары будут мучить тебя.