Хаген Альварсон - Девятый Замок

В тот день пришёл к нему Эрвальд сын Эрпа, просить совет в сложном деле. Испив с гостем чаю, Фундин сказал:

— Сдается мне, сейчас происходит нечто, что тебе следовало бы увидеть. Пчелы как-то странно гудят. Им бы спать пора. Идем, только тихо.

Они вышли на задний двор, потом прокрались через кусты к старым пасекам. Те пасеки, в отличие от новых, были устроены в дуплах деревьев, и ныне там жили особые пчёлы. Они дали начало всем медоносным пчёлам Норгарда. Теперь Фундин их не беспокоил, разве что приходил в гости, поболтать о всяком разном.

Сейчас там стояла девушка примерно одних с Эрвальдом лет. Платье на ней было жёлтое, нарядное, в таком не по кустам лазать. Она озиралась по сторонам, словно высматривала кого-то. Надежда и тревога были в её глазах. И слышался её горячий шёпот:

— Тервин, милый мой, сердце моё, что ж ты не идёшь?..

Эрвальд почесал затылок.

— Это ж Леда! Леда дочь Кари! Что она тут забыла?

— Тсс! Гляди! — шепнул Фундин.

Синее платье Митрун колыхалось на вечернем ветру, и синий лёд сверкал в её глазах. Она появилась как из ниоткуда, вышла из-за ближайшей липы и устремила ненавидящий взор на Леду.

— Митрун? Привет! — воскликнула Леда. — Тебя Тервин прислал? Он не придёт? Что случилось?

Митрун ничего не сказала. Просто открыла заслонки пасек. Одну за другой. Все.

А потом молча указала на дрожащую Леду.

— Митрун, что ты… — в ужасе пролепетала Леда.

В воздухе загудело. Из ульев вылетали пчёлы. Чёрный рой мгновенно окружил Леду, бежать было некуда.

Потом пчёлы напали.

Леда упала на колени, начала кататься по траве. Чёрные точки гневно жужжали, кружили, жалили. Леда молчала, сколько могла, потом заорала, зовя на помощь. Но никто не слышал.

Митрун подняла руку — и рой отступил.

Леда лежала на земле и еле слышно стонала. Пчёлы висели над ней смертоносной тучей.

— Скажи-ка, Леда дочь Кари, — ласково сказала Митрун, — разве я и Хейда были тебе плохие подруги? Разве была между нами зависть? Разве мы не делились радостями и печалями? Разве не вы с Хейдой стали мне первыми подругами в этом городе? И неужто Тервин Альварсон стоит нашей дружбы? Не отвечай ничего. Ты — жалкое завистливое ничтожество, ты не стоишь любви и уважения, и пусть дни твои будут горькими, как смола. А теперь — вставай и беги! Беги, глупая девка! И, кстати, Тервин не умеет писать!

Эрвальда колотила дрожь. Он не мог поверить. Митрун, дочь Лаунда Лысого, — колдунья! Да какая! С черными пчелами, говорят, не мог справиться сам Ругин!..

И, кажется, она сама не поняла, что сотворила.

Страшно связывать себя с такой женщиной…

Когда Митрун исчезла, Фундин и Эрвальд вышли помочь Леде.

Пчёлы ложились спать…

…— Хейда? Можно тебя на пару слов?

Когда Хейда подошла, Митрун незаметно протянула ей сверток.

— В другой раз не оставляй свой поясок где попало, — шепнула дочь Лаунда. — Из-за этого чуть не случилось беды. И… знаешь…

Ещё немного — и она попросила бы прощения. Но — нет, обошлось. Она никогда не просила прощения, эта ледяная королевна с тёплым сердцем.

— Спасибо, Митрун, — сказала Хейда и залилась краской.

— Поверь, совсем не за что…

— Хо-хо, — сказал я на этот рассказ, — и ты подумал, что Митрун — ведьма? Я тебе на это скажу, что моя бабушка Рекья, мать моей матери, умела говорить с птицами и белками: те помогали ей по хозяйству. И никто не говорил, что, мол, она ведьма. Но всё равно, спасибо, что рассказал. Коль она предложит мне прогуляться на пасеку Фундина, я, верно, откажусь.

— Зря ты смеёшься, — бросил Эрвальд. — Ну да ладно, я тебя предупредил.

И откланялся.

А я сидел и думал, что Эрвальду повезло, что он не победил меня на хольмганге. И ещё стало больно за мою Митрун… Пока я тут сидел и думал о разной ерунде, она травила себя медово-сладким ядом ненависти. Я этого даже не заметил. И только тут осознал, насколько мы иногда бываем далеки друг от друга. А без неё я сошёл бы с ума.

Впрочем, будет лучше, если всё останется как есть. Эрвальд ничего мне не говорил. Отдыхай, моя Митрун.

Но — тролль его дери! — с кем же мне тогда посоветоваться?..

…Я шёл по берегу реки, и люди оглядывались на меня. Наверное, что-то во взгляде пугало их. Я же шёл, не видя ничего, ровно пьяный. Вот закончились усадьбы и малые дворы. Вот показались угловые башни борга. Вот уже видна раскидистая крона Старого Балина. Он помахал веткой, приветствуя меня. Он ждал.

Я поклонился. Потом раздался плеск. Я настороженно обошёл древо. И обомлел, когда из-за высокого корня раздался знакомый голос:

— Привет тебе, Снорри сын Турлога. Я ожидал тебя.

Унтах кан Орвен, сын народа Свартальве, чародей и убийца, сидел под дубом и удил рыбу. Похоже, дела у него шли так себе.

— Ожидал? Меня? Странно, — я зашёл под тень, но остановился поодаль от колдуна-рыболова.

— Странно? — усмехнулся Унтах. — Отчего же? Напротив, вполне ожидаемо. Не надо скромничать — я, мол, пивовар, человек маленький… Поверь, маленький человек не осмелился бы одним из первых поставить серебро на кон в нашем поединке, не думал бы о величии гибели мира, не вспомнил бы друзей прежде себя, не пожелал бы мне возмездия за убийства… И не остался бы собой, заглянув мне в душу.

…Свеча, быстрый бег пера в тонких пальцах, тени в серых глазах, и — одинокая слезинка, равная жемчужине…

Остался ли я собой?

Не уверен…

— Я, наверное, многих перепугал, там, в корчме, — говорил меж тем Унтах, — но должен сказать, что вообще-то я не такой. Я, знаешь ли, человек добрый. Никто иной не отправился бы сюда.

— Ого. Могу себе представить ваших злых людей.

— О, не надо, — засмеялся Унтах, — сойдёшь с ума, достойный пивовар.

— А ты подозрительно много обо мне знаешь! Кажется, я не говорил тебе своего имени! Да и ремесло моё не написано у меня на лбу.

— У того, кто живёт во тьме, невероятно чуткие уши.

Я пожал плечами и присел рядом с ним. Мы пожали руки.

— Ведомо мне, — сказал тогда Унтах, — что в твоей голове ворошится рой вопросов, и ты полагаешь, что у меня есть на них ответы.

— Если не на все, то хоть на некоторые.

— Прекрасно…

Он поднял с травы желудь, повертел в руках, полюбовался и сунул в карман лиловой рубахи. Откинул голову и закрыл глаза.

— Прекрасно, — повторил он. — Ты живешь на прекрасной земле, Снорри. Продай-ка мне свою усадьбу!

Он проверял меня. Этот проклятый чужак проверял меня. Что же, мне нечего скрывать от тебя, убийца из дальних стран! Суёшь руки в огонь?

Не жалуйся потом, что печёт!

— Поверь, Унтах кан Орвен, у тебя нет столько денег. Я никогда и никому не продам своей земли. Тут я родился, тут сказал первое слово, тут баюкала меня мать… Есть у тебя мать, а, чужеземец? О, вижу, — есть. Хорошо. Продай мне свою мать, а? Тут, в Грененхофе, жили мои предки, жили тут сотни лет, отец мой, дед мой, прадед мой. Пировали за длинными столами, ссорились и мирились, любили, ненавидели, совещались, пели древние песни… И вот, представь, Унтах, я умру и приду к пращурам, и они спросят меня: что ты сделал с нашей землёй? Что я им скажу? Там лежат их кости. Продай мне кости своих предков! Я не могу продать тебе Грененхоф. Это мой одаль. Это ближе, чем рука или нога. Нет, не продам. Легче мне вырвать сердце из груди. Понимаешь?