Ирина Ивахненко - Заря над Скаргиаром

Аскер подал Дервиалису кубок, наполненный вином, со словами:

— Господин Дервиалис, прошу вас, присаживайтесь на этот диван и отведайте моего вина. Я вам его особо рекомендую: оно из южного Гедрайна.

Надо сказать, что гедрайнское вино было большой редкостью, а южное — в особенности. Засушливый климат Гедрайна позволял выращивать винные ягоды только на удобренных почвах при семикратном поливе за день, и вино ценилось едва ли не по весу серебра, а выдержанное — и того выше.

Дервиалис сделал маленький глоток — и расплылся в улыбке.

— Откуда у вас такое превосходное вино, господин Аскер? — спросил он.

— Понятия не имею, — небрежно ответил Аскер. — Я получил его от короля вместе с Гадераном. Думаю, что оно заложено в погреба еще первыми владельцами дворца.

Дервиалис был чрезвычайно польщен: Аскер угощал его вином очень редкого сорта, да к тому же более чем сорокалетней выдержки. На душе у него стало тепло и легко, прошли тревоги и волнения, и жизнь снова засияла всеми своими гранями.

Аскер, который сам едва пригубил вино, с любопытством наблюдал за метаморфозами, происходившими с Дервиалисом. Он видел, как разгорается в его глазах лихорадочный блеск, как одна за другой рушатся преграды светских условностей, как обнажается сама душа, открывая любопытному взгляду свои глубины.

«Славненькое винцо, — подумал Аскер. — Знали бы вы только, господин Дервиалис, как я над ним поработал».

— Господин Аскер, — спросил окончательно размякший Дервиалис, — скажите, вам никто не говорил, что вы просто невероятно красивы?

— Вы знаете, господин Дервиалис, — Аскер насмешливо поднял бровь, — впервые эту малооспоримую истину изрек Моори, но гораздо больше было таких, кто подумал, но промолчал — из соображений приличия или каких-то иных.

Дервиалис отхлебнул из бокала и подался вперед.

— Господин Аскер, — сказал он, — почему вы говорите о приличиях — вы, чьи взгляды всегда опережали время? Что есть приличия? Не более чем условности, которые аврины придумывают себе на голову, чем нередко осложняют жизнь и самим себе, и окружающим.

— Я с вами полностью согласен, — улыбнулся Аскер, закидывая ногу на ногу, — но с этими условностями приходится считаться: мы не настолько могущественны, чтобы можно было приступить к переделке всего общественного уклада.

— Вы так считаете, господин Аскер? — спросил Дервиалис, сосредоточив все свое внимание на его колене, белом, как лучший скульптурный мрамор. — Возможно, для переделки всего общества у нас и не хватит сил, но что касается отдельных установившихся правил…

Аскер откинулся на спинку дивана в предвкушении того, как Дервиалис попытается объяснить суть предмета, который в последнее время так его волновал.

— Что же это за отдельные установившиеся правила? — спросил он, поощряя Дервиалиса взглядом к откровенному разговору. — Мне было бы очень интересно узнать, какое именно поприще избрал для своей деятельности реформаторский дух господина Дервиалиса.

— Я прожил уже полжизни, да, господин Аскер, успел увидеть всякое… И то, что я видел, привело меня к неутешительным выводам. Мы боимся чувств, своих или чужих — все равно. Прошло то время, когда аврины любили и ненавидели всей душой, не оглядываясь на последствия и не слушая злых пересудов. Мы замкнулись в себе и дрожим при самой мысли о том, что кто-нибудь заглянет в нашу душу, а уж чтобы добровольно раскрыть перед другими сокровища своей души — о том и речи нет! Мы ненавидим тихо, копя свою злобу в ожидании удобного момента, когда можно поразить своего врага с безопасного расстояния. Так ненавидят жалкие черви, живущие под землей, которые ни разу не видели солнечного света. А если же нам случается полюбить, то мы в ужасе хватаемся за голову и бежим сломя голову к жрецам Нура, чтобы они своими колдовскими чарами загасили святой огонь любви, этот прекрасный цветок, который имел несчастье распуститься в нашей мелочной душе. Мы можем только говорить о любви, превозносить ее в стихах и в прозе, а на деле подменяем любовь другими понятиями, которые не имеют с ней ничего общего. Наше общество по уши погрязло в пороке… под пороком я понимаю измену великим идеалам любви, которые неизменны, абсолютны и объективны, то есть не зависят ни от объекта любви, ни от субъекта, ни от той обстановки, в которой любовь возникла и осуществляется.

«Ого! — подумал Аскер. — До чего же он дошел, если начал употреблять такие непривычно умные для себя слова! Но заливает красиво». До чего вы красиво и правильно все излагаете, господин Дервиалис, — сказал он вслух. — Пока я полностью с вами согласен. Только, боюсь, что я не совсем понял вашу последнюю мысль относительно независимости любви от объекта, субъекта и обстановки.

«Пусть объяснит, если сможет и осмелится. А что, если это одна из мудрых мыслей? Мудрых настолько, что сам автор не в состоянии объяснить, что они означают? В таком случае, будет очень жаль, потому что это объяснение довольно щекотливое, и сам я не хотел бы, чтобы мне когда-либо пришлось объяснять что-то в этом роде».

Дервиалис на минуту задумался, собираясь с мыслями (или с духом), а потом сказал:

— Субъект — это тот, кто любит. Объект — это тот, кого полюбили. Обстановка — все, что окружает субъекта и объект, в самом широком смысле. Так вот, любовь — в чьем бы сердце она ни возникла и на кого бы ни была направлена, в какое время бытия и в каком месте мира ни расцвела — это всегда любовь, суть которой неизменна. На любовь не влияет ни общественный строй, ни национальность, ни денежное состояние, ни пол, ни возраст, ни взгляды на жизнь, ни что-либо иное. Вы согласны со мной, господин Аскер?

Аскер медленно кивнул, хотя у него была целая куча возражений по этому поводу. Но его задачей было не спорить с Дервиалисом, а наоборот — соглашаться с ним.

— Вы безусловно правы, господин Дервиалис, любовь абсолютна, хотя большинство считает иначе. Как же доказать этому большинству столь очевидную истину — вот вопрос!

У Дервиалиса заныло под ложечкой. Он понял, что его час настал.

— Господин Аскер, — торжественно сказал он, — вас действительно затронула эта проблема?

— О да, — ответил Аскер так же серьезно, — это одна из главнейших проблем всего нашего общества. Если бы ее удалось разрешить, то в мире стало бы намного легче и проще жить. Я и сам размышлял над этим… иногда.

— Правда? Тогда, господин Аскер, скажите мне: что, если бы вам представился случай показать и доказать всем, что то, о чем мы здесь говорим — правда?

— Ах, это было бы замечательно, — вздохнул Аскер, — но я совершенно не представляю себе, как это сделать.

— А я знаю, господин Аскер. Господин Аскер… — Дервиалис до боли сжал кулаки, — что, если бы вам предложили любовь, — небывалую, неслыханную, дерзкую, — словом, такую, которая бы встряхнула наше общество до основания и на наглядном примере показала, что ничто на свете, кроме самой любви, не имеет значения?