Ярослав Веров - Двойники

Вероника ощутила тихий восторг, какой охватывает человека при созерцании святыни, внезапно открывшейся взору. Ей казалось, что она понимает сердцем великий смысл жизни — почему мы есть, почему мы все сейчас здесь, на земле, и что во всем, в глубине всего есть неуничтожимый светоч, озаряющий наши неверные, шаткие дела иным светом, доступным лишь сердечному чувству.

В этот час гармония этого города, запечатленная в камне, соединилась с гармонией небес, приоткрыв чуткому сердцу таинственную связь идеала и несовершенства, вечного и возникающего, любви и человека.

«Как хорошо вокруг, — думала Вероника, — как чудно! Так бывает перед праздником. Рассвет — торжественная увертюра. Рассвет — дитя, он спешит пробудить и позвать всех, кто приглашен на праздник. А праздник…»

А праздник был. Удивительный, небывалый праздник. «Во сне?» — спросила сама у себя Вероника.

Странно, ей казалось, что праздник только начинается, что только сейчас начинается ее настоящая жизнь.

Жить — это не только плыть по времени, как лодочка, пущенная по реке. Жить — это чувствовать всей полнотой души великое, невмещаемое в тесные рамки временного; чувствовать и откликаться, трепетать сердцем голосу, который, раз услышав, не забыть уже никогда.

Мир стал большим, обрел новые измерения. Как человек, что бы он ни делал, носит всегда и всюду за собою свою тень, так мир, как бы он ни жил, — рушился или воздвигался, устремлялся целью или впадал в оцепенение, — несет неслышно и неощутимо для себя духовный смысл творимого им. А где-то повыше уже проглядывает иное — разрешение всех проблем и укрощение всех стихий; ясное и глубокое, как небо, назначение, смысл и цель.

Чувство это было кротко и прозрачно. Но теперь Вероника не хотела бы отдать его ни за какие яркие страсти и бушующие желания. Чувство звенело ручейком, переливалось золотым облаком.

Откуда, откуда оно явилось, откуда пришло? Кто дал? Чей это нежданный дар? Ей сейчас было не до этого. Она вдруг испугалась: «Да разве это я? Разве я была когда-нибудь такой?» Какой именно — выразить она не могла. Ей виделось — в мире вещей осталась лишь небольшая часть ее, а вся она — в этом золотом свете, заливающем небо и облаком поднимающемся от реки. «Если в моей голове так теперь и останется, я потеряюсь в этом мире», — подумала Вероника, и словно в ответ всё в душе вновь переменилось. Она вновь была земной женщиной из земного мира.

Но осталась и радость, как бы ни к чему не привязанная. Радость — дверь души, открывающая пути наверх.

«Всё это удивительно и ни на что не похоже!» Ей захотелось поделиться своим переживанием с кем-то, кто поймет, кто обрадуется. И она набрала номер телефона Васи Однотонова, отца Максимиана. Голос того был свеж, казалось, Василий ждал ее звонка.

— Вероника! Как хорошо, что ты позвонила. А я хотел звонить тебе.

— Максимушка, со мной сейчас что-то необыкновенное!..

— Ты видела чудесный сон.

— Сон? Нет, рассвет. Знаешь…

Она хотела рассказать ему про волшебный рассвет, но запнулась, вспомнив вдруг свой сон.

— Ой! Погоди, Максимушка. Я тебя видела…

— А я тебя. Такое совпадение. Мы плыли на большой лодке.

— В золотой ладье…

— В золотом тумане.

— Да-да.

Она отняла трубку от уха и прижала ее к груди.

— Что же это? — спросила она вслух и вновь поднесла трубку к уху.

— Веруша, я еду к тебе. Это правильно?

— Да-да, скорее.

Она положила трубку и сжала ладонями виски. «Что это?» Она уже вспомнила почти весь сон. И вновь растерялась. Но, решив, что с Максимушкой они во всем разберутся, она собралась с духом и стала готовиться к его приходу. Когда он вошел, его уже ждал дымящийся густым ароматом кофе.

Они сидели на кухне и вспоминали сон. Она спросила:

— Разве такое бывает?

— Бывает разное. Со сном в истории церкви многое связано. Чудесные посещения и колдовские соблазны. Знаешь, бывают минуты, когда душа просит молитвы. Часто — избавить и защитить. Или радоваться, когда молчать нет сил. Это всё есть. Когда я проснулся, весь сон помнил; лежал, доискивался — наваждение или чудесное посещение?

— Бедный Максимушка! — засмеялась Вероника. — Как ты намучился, пока не понял, что это всё было, было! Это не сон!

— Да, намучился. Тебе собрался звонить, выяснять. А тут ты — от сердца отлегло. Всё принял. Мы там были.

— И Даня был… — тихо добавила Вероника.

— А поверить не могу.

— Это потому, что ты мужчина.

— Видимо, исключительно поэтому, — засмеялся отец Максимиан.

— Мы плыли к звездам. Я помню. Как назвал голубую Даня?

— Сиэль. Было три звезды: Сиэль, Алтайя и Гелиоппа.

Сиэль. Они стояли у борта золотой ладьи: она и Данила. Ладья плыла в золотом облаке, облако сопровождало ее. Данила рассказывал, где они. А Максимиан стоял сзади, чуть поодаль. Были еще люди, их образы смутно восставали из сна, но не вспоминались. Это были люди, незнакомые ей, говорить с ними было некогда, ведь происходило так много удивительного. Так ей запомнилось: золотая ладья, много людей, а она, Вероника, стоит с Данилой у борта и смотрит на звезды.

Проплывали Сиэль. Плыли среди высоко взметнувшихся голубых ветвей. Не было страха. Что-то текучее было в этих ветвях, в них не было неистовства солнечных протуберанцев, в них была исполинская гармония. Ветви, а может, стволы исполинских размеров, тянулись на сотни километров вверх, но не терялись где-то в высоте, — всё было различимо до последней черточки, — а распускались огромными цветами огня, голубого пламени. Они раскрывали бутоны, снимались с ветвей и взлетали.

Один из парящих огненных цветков опустился на ладью, вниз бутоном.

— Смотри, что будет, — сказал Данила.

Цветок раскрылся и брызнули радужные струи; и в местах, куда они ударяли, возникали и росли радужные сферы. Они вырастали до размеров ладьи и больше, растворяясь в свете звезды. А в это время возникали новые. Сферы перекрывались, прорастали друг в друга, погрузив ладью и всех на ней в радужный туман.

Данила подставил под струю ладонь — и на ней возникла маленькая радуга.

— Держи, — он протянул ее Веронике.

Она протянула ладони. Радуга мягко опустилась в них, задрожала, цвета заструились, потекли, меняясь местами, но вверху оставался розовый, а фиолетовый — внизу.

— Смотри, — сказала Вероника, повернувшись к Максимиану, — живая.

Тот протянул руку, но радуга вдруг легко взлетела с ладоней Вероники.

Алтайя была изумрудной звездой с ровной, как морская гладь, поверхностью. Они плыли по ней, нисколько не тревожа ее спокойствия и чистоты. Золотистыми змейками убегали вдаль какие-то токи. Вероника смотрела на изумрудную поверхность, ей было отрадно и спокойно; гладь успокаивала, вселяла чудный покой и ясность умиротворения.