Роман Волков - Рассказы и сказки

- Даша, Дашенька…

Bдруг он распахнул окно, выходящее на внутренний двор. В кабинет резко пахнуло теплотой и хлебом, пыльным зерном и сырой кровавой рыбой (недавно разгружали машину с рыбной мукой). Он поднял дочь за плечи и, глядя ей в глаза, начал что-то очень быстро бормотать на непонятном языке (сперва мне подумалось, что это какой-нибудь специальный язык для глухонемых). Дальше все происходило очень быстро. Мишутин поцеловал Дашу в лоб, встряхнул в своих ручищах, и вот он уже держал в раскрытых ладонях серенького голубя, как на коммунистических постерах. Легкий взмах – и голубь, недоуменно взмахивая крыльями, полетел наверх.

- Что? – усмехнулся как-то горько Мишутин. – Получили вы мою Дашеньку?

Он закрыл окно и пошел на выход. Дагестанцы не тронули его, он сел в свою машину и уехал. Я сперва думал, что это был какой-нибудь фокус, но, когда все проанализировал, то что-то странное стало происходить в моей голове. Это не был фокус.

Мишутин еще часто приезжал на завод за деньгами, потом мы начали ему платить понемногу, только теперь в конторе он находился не более пяти минут, а потом сразу спускался вниз, на внутренний двор. Он подходил к бункерам и крошил на землю белую булку. У нас на крышах полно голубей, может тысяча, может, две. Голуби обжирались лузгой и отрубями, частенько им перепадалo и зерно. Но все равно, к нему слеталось несколько серых тушек и лениво выбирали сдобные крошки. Антон Иванович пытался дотронуться до одного из них, иногда это ему удавалось, но голубь сразу же отлетал прочь.

Мишутин поднимался с колен, отряхивал пыль и брел назад.

Когда ему выплатили все деньги, он заходил еще несколько раз, видимо, по привычке, кормил голубей и опять шел к машине. Однажды он сказал:

- Ничего у меня не получается.

Потом он перестал приходить. Зато на другой день у меня на окне поселился голубь, кругленький и с умными медвежьими глазами-пуговками. Я сразу понял, кто это.

Меня сегодня решили переселить в другую палату. Неясно, хорошо это или плохо. С одной стороны, я избавился от соседства двух дедов: одного совершенно невменяемого, который валялся слева от окна, и другого – среднестатистического кретина – который спал от окна справа. Сначала мне, как самому молодому и новенькому, досталось лоховское место у двери, которой хлопали по моей койке, когда открывали. Напротив меня лежал Саныч – крепкий мужичина, бывший офицер. С ним было иногда интересно пообщаться, но в последнее время ему стало совсем плохо, он часто терял сознание, плакал, а по ночам иногда выл. Сначала это было непривычно, и если бы деды меня не предупредили, я бы обосрался со страху. Я засыпал легко и без проблем, но от скрипа кровати все же проснулся. Такое было ощущение, что Саныч скачет на кровати, как пацан в пионерлагере. Двери у нас оставляли открытыми и я оказался в этакой нише между стеной и дверью, и так и не смог выяснить, в чем дело.

- Щас выть начнет, - авторитетно заявил дед слева. Я не понял в чем дело, но в принципе уже был готов к чему-то нехорошему. И не зря.

- А… а… горит, горит, сука! Горит, ааа! – орал Саныч. Потом он громко заорал своим поставленным командирским баритоном без слов, до бульканья в горле; и его крик трепыхался в палате, бился о мои уши, достигая до Луны и до купола вселенной, изменяясь со стона-пения до протяжного воя.

Привычно вбежали медсестры, стали колдовать у койки Саныча, а деды смотрели и кивали: правый мудро, но фальшиво, а левый – как игрушечная собачка с качающей башкой, которую толкнули пальцем. Было бы здорово, если бы я сел третьим, на столик, заваленный дедовскими харчами и тоже кивал, как-то по-особенному, выпятив губу, например, и закатив глаза. Но, увы, двигаться мне было как-то тяжеловато, и я не смог даже дверь открыть. Так и смотрел на дедов, и на отражение белых халатов в ночном окне с тыкающими пальцами черных веток.

После этого Саныч почти перестал со мной разговаривать. Только изредка бросал сквозь зубы что-то типа:

- Вадя, щас что у нас?

На этот вопрос можно было ответить тысячей ответов, а говорить мне тоже удавалось не очень, так что я или мычал в ответ или говорил:

- Хрен его знает, вроде среда.

Выл Саныч где-то раз пять через день. Последний раз врачи крутились вокруг него совсем долго и утром его перевезли.

Деды были безымянные. Они сами так сказали, мол, мы – деды. Меня это удивило, я кое-как спрашивал, как так может быть. Имена у них, конечно, были, и они их помнили, но почему-то синхронно не хотели, чтобы я их по имени называл. Я бы мог спросить у их многочисленной родни, но как-то расхотелось. На нет и суда нет.

Деды очень понравились моей жене. Она даже в очередной визит принесла им по мандаринке. Мне было тяжело говорить, но жена понимала меня прекрасно, как будто мы всю жизнь так общались. Я морщил брови и кидал недовольные взгляды на дедов. А потом как бы осуждающе качал головой, но только одними глазами.

- Ну, чего еще? – спрашивала Надя. – Что, ревнуешь?

Я насупливался и поднимал одну бровь, как Дональд Дак.

- Из-за мандаринов что ли?

Я кивал одними глазами, но как бы уже не так строго: догадалась, а значит, первая ступень прощения преодолена.

- Вадька, ты дурачок. Тебе что, жалко денег?

- Жалко, – с трудом отвечал я (и сразу от легких до начала языка все начинало гореть). – лучше Игорешке отдай. Они уж и так ничего не понимают. А мандаринки им и так носят.

Перерыв… Вот лучше бы я чего дельного сказал. Но все, возможность израсходована, теперь придется молчать, чтобы отдышаться.

Я внутри отдышиваюсь. Не хриплю с высунутым языком, как собака или как Саныч, как-то под кожей это все происходит. У меня внутри язык высовывается, между сердцем и легкими, и хрипит, булькает, кидая слюни. Причем, что характерно, шлепать на ноутбуке у меня получается запросто. Вот что значит десятки лет за компом. Я сам его беру из-под кровати, сам поднимаюсь, это тяжело. А вот когда писать начинаю – то вoобще без проблем. Руки так и летают. Только иногда голова выключается и пальцы начинают сами писать по клаве какие-то дикие буквознаки, так что потом приходится долго стирать и перепечатывать. Но это не беда – мы к этому привычные!

Сегодня перевезли в одиночную палату. У меня даже получилось лихо перекувыркнуться на носилки самостоятельно, и почти не задохнулся. Палата большая, длинная, с еще двумя койками без матрацев. Я нахожусь теперь на первом этаже, чуть ниже уровня земли. Видно прохожих. После обеда подходили дети, долго пялились в окошко и корчили рожи. Я им тоже корчил, причем куда страшнее, чем они. Они признали поражение и ушли.

Недостатки нового жилья, однако, серьезные. Раньше была возможность любоваться на дедов, и чувствовать свое превосходство. Дерево за окном приносило эмоции если не положительные, то, хотя бы, спокойные. А здесь прохожие, не понимающие своего счастья от жизни, наоборот, заставляют меня чувствовать себя тем, кто я и есть – подыхающей развалиной.