Кол Бьюкенен - Фарландер

Отхлынувшая волна обнажила новый ландшафт, изуродованный и покореженный, пустыню с редкими признаками жизни и неорганизованным, хаотичным движением. Люди бродили по ней, шатаясь, словно пьяные — многие, скорее всего, и пребывали в нетрезвом состоянии, — проваливаясь по колено в грязь, или сидели на залитых кровью камнях парапета. Кто-то звал кого-то, кто-то обращался к светлеющему небу, кто-то просто смеялся. Грохот боя утих, и, казалось, тот жестокий, суровый ветер, что трепал его все долгие, тревожные ночные часы, тоже внезапно спал. В сменившем бурю затишье стали слышны далекие крики вечно голодных чаек. Бан видел вокруг себя изнуренные лица штабных офицеров, отвечал на их пустые взгляды таким же своим.

Замерзший, продрогший, окоченелый, он отправился с докладом на гору Истины. Генерал Крид был уже на ногах и сидел в своем кабинете с зашторенными окнами и мерцающими в углах лампами. Судя по всему, старик тоже провел бессонную ночь. Врага отбросили ценой шестидесяти одной жизни. Несколько человек пропали без вести. Раненых еще не сосчитали. Работы по укреплению стены возобновились, хотя надежды на то, что брешь удастся запечатать надежно, было мало.

— Хорошо, — устало ответил генерал, сидевший в своем глубоком кожаном кресле спиной к Бану.

Зная, что опаздывает, Бан все же задержался в министерстве — умыться и по мере возможности привести себя в порядок. Потом он выпросил в кухне хлеба и сыра и перекусил уже на ходу, спускаясь с горы в квартал Брадобреев. Как всегда после возвращения с передовой, утренние улицы казались оживленными и даже праздничными.

Здесь, в этом квартале, и находился его семейный храм. Здесь жили его родители, здесь родился и вырос он сам. На улице Куинс еще болтались проститутки, предлагавшие свои услуги возвращающимся с передовой солдатам, — облегчение от осознания того, что ты жив, и еще не остывший жар боя всегда пробуждают в мужчине жажду плоти.

Женщины окликали Бана, некоторые — те, что постарше, те, что еще помнили его молодым, — даже называли его по имени. Он кивал, сдержанно улыбался и шел дальше. И все же одна из них привлекла внимание Бана. Девушка стояла на углу, и при виде ее в груди у него что-то дрогнуло. Она тоже узнала его — не потому, что они были знакомы когда-то в прошлом, а потому, что виделись недавно, несколько дней назад, — и тут же выпрямилась, расправила плечи, выставила свою маленькую грудь и призывно взглянула на него из-под густо накрашенных ресниц.

«Такая юная», — подумал Бан, и в его душе шевельнулось что-то близкое к отчаянию.

Он дал себе зарок — в первый и последний раз, — что это больше не повторится, и потому пошел дальше, твердо и решительно, не глядя больше в ее сторону. Проходя мимо, Бан все же не выдержал и, чуть повернув голову, сухо кивнул, но тут ее нежно-розовые губки раскрылись, и он остановился.

Вблизи она не выглядела такой уж юной и хорошенькой: крылья носа покраснели — наверно, нюхала дросс, — под глазами темные круги. Ему показалось, что она немного осунулась.

— Как дела? — мягко спросил Бан, но голос прозвучал жестче и напряженнее, чем ему хотелось бы, — кровь уже пульсировала в жилах.

— У меня все хорошо, — ответила она и посмотрела на него тем жадным взглядом, от которого в нем напряглись и зазвенели струны желания.

Бан пробежал глазами по бледным плечам, по гладкой коже маленьких грудей под низким вырезом платья. Он представил, как приникает к ним ртом, втягивает соски...

Бан взял там же, в переулке, за жилыми домами. Время вдруг съежилось, раскололось, как в бою, на серию бессвязных фрагментов; все остальное утонуло и растворилось в неодолимой потребности выплеснуть в нее сумасшедшее, отчаянное желание, уже нарождающееся презрение к себе, которое — он знал — наберет силу позже; все образы, звуки и запахи, окружавшие его в ту жуткую кровавую ночь и другие, до нее; чувство вины и стыда за свою недостойную роль в этой войне, за то, что только стоял на стене и смотрел, как другие люди, его товарищи, умирают там, внизу.

Он излил это все в нее, а потом, когда не осталось ничего, кроме изнеможения, в порыве расточительности сунул ей в руку кошелек со всеми деньгами, что были у него при себе. Бан хотел сказать девушке что-нибудь еще. Она же, зная мужские ритмы, коротко улыбнулась ему, и он на мгновение снова почувствовал себя мальчишкой.

Монахи продолжали свои песнопения, а Бан вдруг поежился от прокатившегося по спине холодка. Была эта дрожь своего рода отзвуком событий прошедшей ночи или более недавних? Он стоял в храме, вместе с женой, сыном и другими членами семьи, всеми, кто пришел посмотреть на церемонию наименования дочери, а в голове билась одна паническая мысль: «Милосердный Глупец, о чем я только думаю?»

Средь бела дня, в квартале, где его хорошо знали. Кто угодно мог увидеть, что он ушел с проституткой. Кто угодно мог рассказать об этом Марли. А что, если он подхватил от нее какую-то заразу? Как это объяснить? Как оправдаться?

«Мной овладел дьявол», — подумал Бан. Мысль эта так напугала его, что он торопливо огляделся и увидел в полутемной нише позолоченную статую Большого Глупца, замершего в раздумье в типичной позе, коленопреклоненным. Худой, лысый, с приятным лицом и широкой, от уха до уха, простоватой улыбкой.

Бан глубоко вдохнул затхлый, настоянный на острых ароматах воздух и замер, выжидая, пока пройдет дрожь. «Никогда больше», — мысленно поклялся он и почувствовал, как сбавило бег испуганное сердце.

«Это все война. Она отравляет мой дух, как отравляет все, к чему ни притронется».

Словно соглашаясь с этим выводом, подали голос пушки. Некоторые из детей с любопытством оглянулись; большинство же собравшихся сделали вид, что ничего не слышат. Возможно, пушки возвещали начало нового штурма. Возможно, таким образом они просто отметили наступление еще одного дня. В любом случае оснований для беспокойства Бан не видел. По крайней мере, без него там вполне могли обойтись.

Между тем три монаха окружили небольшой очаг, помещенный в вырезанное в каменном полу углубление. Огонек под горкой угольев только-только разгорался. На углях лежала охапка листьев мимары, желтых, завернувшихся от зазубренных краев. Поднимавшийся над ними голубоватый дымок вился вокруг его дочери, которую монахи держали над очагом. Негромко приговаривая, они совершали плавные качающие движения. «А ведь она не плачет», — подумал Бан, и тут же его дочурка закашлялась, вдохнув дыма, моргнула и уставилась на старейшего из трех монахов, Джерва, который служил здесь еще в те времена, когда сам Бан был ребенком.

Малышка прожила свой первый год и была крепенькой и здоровой. Для мерсианцев это означало, что пришло время порадоваться, время, когда ребенку должно наконец дать имя. Для его дочери — которая, едва научившись ползать, как будто спешила всюду поспеть, — было выбрано имя Ариаль. Так звали легендарную лошадь с крыльями на копытах. Марли сама объявила, что имя подходит девочке идеально, но, с другой стороны, Марли всегда считала все смешное подходящим и пристойным. Сам Бан к мысли о том, что его малышку назовут в честь лошади, привык не сразу.