Александр Бруссуев - Не от мира сего-3

На следующей неделе князя Александра в первый раз выгнали из Новгорода, несмотря на защиту всяких там судей и их подручных. Иначе ливы были готовы поднять слэйвинов на вилы и побросать их всех с единственного нового моста во вспучившийся ледоходом Волхов.

Однако Толстым это сына не вернуло…

Время лечит, особенно хорошо это получается в молодые годы. Васька так и не получил от изгнанного князя заклад, но гоняться за ним ради денег не стал. Пришло лето, пришли другие заботы. Он прибился к группе бортников, неожиданно увлекшись сбором дикого меда и драками с несознательными медведями. Медведи, все как один, мед свой не собирались уступать без боя, бортники ловили их рогатинами, а пчелы, одинаково едко жалили и тех и других, потому как на самом деле мед был исключительно их собственностью. Это было весело. Даже несмотря на то, что зверь иной раз ломал неудачливого бортника. Что же поделать — издержки специальности.

Затем под осень он ушел на ладье к Валааму на промысел особого валаамского сига. Рыба была очень ценной, ловилась исключительно возле острова, в то время как обычный сиг — по всей Ладоге. А осенью озеро Нево, как его иногда еще величали по библейской традиции, отличалось крайне необузданным норовом: переворачивало лодки взявшейся неизвестно откуда волной, бушевало недельными по протяженности штормами. Так что человеческие жертвы, собранные стихией, считались вполне обычным делом, кому как повезет. Там, на Валааме, Буслай впервые прикоснулся к святым местам, рассматривал камни-следовики, слышал и даже видел по ночам призрачные очертания Дивьих людей, вылезающих под лунный свет по каким-то своим надобностям. На острове Голом, рядом с сиговьим промыслом, он прикоснулся к загадочному камню, «макушке каменной головы», торчащей из-под земли, на котором легко читались, но никак не переводились руны, выбитые кем-то.

— Говорили старики, что это Вяйнямёйнен вырезал их после посещения Антеро Випунена, чтоб не забыть, — сказал самый старый рыбак.

Это Васька помнил, только все равно перевести руны не мог никак.

— Эй, паря, — похлопал его по плечу тот же рыбак. — Не ломай голову понапрасну. Чтобы это прочитать, надо на одном острове в океане побывать, где макушки эти вылезли из земли наружу вместе с головами, да и разошлись потом по всему острову. Так остров и называется Pää-askel [67] pää — голова, в переводе с финского, askel — шаг, (примечание автора) . Вот от этого-то и праздник у нас на Земле установился, когда все эти головы оказались, наконец, на своих местах.

— А чего праздновать-то? — удивился Буслай.

— Так посредством их общаться можно, дурья твоя башка. Они ж для того и головы, что воспринимают все и слышат, а потом передают.

— Так с кем общаться-то?

— Да хоть с кем, хоть с Господом, хоть с родственниками за тридевять земель.

На этом старик дальнейшую беседу прекратил, сославшись на занятость, и пошел спать в свой шалаш. Позднее Васька выпытал у этого деда, что кроме ушей Земли, есть еще и Навьи глаза. Ими были медузы, что колыхались в навьей водице, то есть соленой воде моря-океана. Посредством этих тварей этот мир могут видеть с той, навьей стороны.

Тут путина у них подошла к концу, кто остался в живых, привез домой богатый улов, кто потонул — светлая им память.

Метался Васька от одного дела к другому, даже у Магнуса в войске послужить успел, да пресытился дисциплиной и ретировался на свободу. Поэтому-то, к великому неудовольствию матери Омельфы Тимофеевны, он так и не мог найти девицу по своему нраву. Или, быть может, это девицы никак не могли приспособиться к его загадочному характеру.

Когда же пришла весть о том, что Садко пропал, сгинул где-то посреди моря, воевода Добрыша Никитич снарядился на поиски, Васька по старой памяти совместного похода на Сигтуну умолил его взять с собой. В принципе, сила и сноровка, светлая голова на плечах — всем этим Буслаев обладал, что делали его весьма полезным в походе. Если бы только не характер!

Вот и приключилась неприятность, что в конечном итоге лишила дружину Добрыши двух воинов: Чурилы, которого укорили в ротозействе, чего он стерпеть не пожелал и ушел, и самого Васьки Буслаева, однажды пропавшего из отряда, судя по ряду причин и совершенно бесследному исчезновению — не по собственной воле.

Где течет Дунай — там начинается мир. Так считали люди, жившие по его берегам. Попы им не перечили. Наоборот, находили много разных свидетельств тому, что куда ни плюнь — везде благодать, [68] выделено мной, автором везде святость. За это народ любил попов, а им — того и надо, потому что любовь народная — это деньги в казну. Да и не только деньги, пожалуй. Есть еще и власть, что гораздо важнее.

Совсем непримечательный бочажок ключевой воды, обделанный кафелем и укрытый черепичной крышей, установленной на четыре колонны — это место провозглашалось священным. В нем купались все святые, произрастающие из церковных объявлений. Рядом — верхнее течение Дуная, который, как и иные прочие великие реки носило прозвище «Иордан». Это нормально, этому никто не противился и даже не возражал. Дело было в другом.

Когда Добрыша со своим коллективом остановился в ближайшем городке на постой, двигаясь к побережью, где по слухам Садко сбывал какую-то часть своего товара, выкупленную в свое время у всего Новгорода, главный немец строго-настрого предупредил: к их городской святыне некатоликам подходить запрещено.

— А чего так? — удивился Чурила.

Немец не ответил, надул губы и важно удалился.

Да и пес-то с ним, даже названия этого городка в памяти новгородцев не сохранилось, дали отдых коням, сами выспались, и дальше двинулись. Но не тут-то было.

Пленкович исхитрился, сбегал на разведку, поводил носом и почесал в затылке.

— Чего-то их святыня запах странный издает, — заметил он, когда они все вместе обедали в трапезной постоялого двора.

— И чем же она пахнет? — усмехнулся Буслаев. — Божьей благодатью?