Александр Бруссуев - Не от мира сего-3

Садко обошел валун несколько раз, пытаясь определить источник слабого мерцания, но ничего не узрел. Свет шел изнутри, причем таким образом, что распределялся по поверхности равномерно, несмотря на всякие каменные неровности и шероховатости. Лив пожал плечами и приложил свою руку к оттиску чужой ладони. Конечно же, ничего не произошло. Если не считать того, что огромный светящийся булыжник, вдруг, произнес на родном ливвиковском наречии несколько незамысловатых слов.

Ладно бы, сказал «Пошел прочь!», либо «Руку убрал!» — не так странно. Но «Здравствуй, Садко!» звучало как-то даже пугающе.

«Terve, kivi» [140] «Здорово, камень» в переводе, (примечание автора) — ответил лив и боязливо одернул руку обратно.

Короткий смех предшествовал новой фразе: «Конечно, для меня большая честь быть принятым за Петра, он же Симон [141] брат Андрея Первозванного, прозванный Христом «Кифа» — камень, (примечание автора) . Но позволь все-таки оставаться собой».

Из-за валуна вышел невысокий человек, достаточно скромно одетый, если так можно сказать про красный халат и красный колпак, составляющие все его одеяние. Совершенно белая борода, усы, брови и такого же цвета волосы, выбивающиеся из-под колпака. Веселые синие глаза смотрели на музыканта вполне доброжелательно. Впрочем, редко случается, когда смеющиеся глаза означают, что сейчас будут бить и, возможно, ногами. А светящийся камень сразу потух.

Садко, тем не менее, насторожился. Слишком много сегодня ночью вокруг творится странного, чтоб к каждому седобородому мужику проникаться доверием лишь потому, что тот улыбается. И вообще, откуда он взялся? Лив обошел вокруг валуна не один раз, а спрятаться поблизости очень сложно, разве что под землей. Но одежда на незнакомце — чистая, что навело на мысль о связи светящегося камня с этим человеком.

«Не пытайся найти подвох», — сказал пришелец. — «Я здесь не для твоего смущения, но для помощи».

«Кому?» — спросил музыкант.

«Да всем!» — ответил старик. — «И тебе тоже. Вот слушай».

Он взмахнул рукой, и в воздухе зазвучали колокольчики, словно где-то мчится тройка с бубенцами. Баловство какое-то.

«А это тебе», — белобородый протянул ему свистульку в виде Жар-птицы.

Садко принял подарок, даже хотел в него дунуть для приличия, но постеснялся. Сунул в карман штанов, мимолетно вспомнив и проверив их состояние: во время встречи с козломордым чуть медвежьей болезнью не заболел. Вспомнил как нельзя кстати — когда начал беседовать с мудрым человеком. Ну да ладно хоть то, что все в порядке, не придется краснеть и пахнуть.

«А зовут меня Николай», — наконец представился старец. — «Иногда добавляют: Освободитель».

Садко приложил руку к сердцу и хотел, было, тоже назваться, но смутился двумя неожиданно пришедшими на ум вещами. Во-первых, белобородый знал, как его зовут. Во-вторых, Николай-Освободитель — это тот, кого еще именовали Никола Можайский. [142] от Moksayi-tar — освободитель на руническом санскрите, (примечание автора) Или, если совсем по простому — Санта Клаус, святой Николай.

«Все дороги в этом мире проходят по камню и сквозь него», — сказал Никола. — «Камни — это средства общения, средства достижения. В камнях замедляет ход само время. И это позволяет пользоваться ими, если, конечно, имеется под рукой все необходимое. Недаром символ Пасхи — это каменная голова. Недаром на могилах иной раз устанавливают камни, а иной раз — кресты. Недаром камни бывают вещими на перепутьях дорог. Недаром Спаситель назвал Симона «камнем». Все недаром».

Садко слушал и не решался вставить ни слова, которых у него было великое множество, и каждое — с вопросительным знаком на конце.

«Тебе, вероятно, не терпится узнать, почему я оказался здесь?» — спросил Санта и сразу же сам начал отвечать. — «Потому что Рождество должно быть праздником, никак не менее значимей Пасхи и Педрун-пяйвя. И, поверь мне, так теперь и будет. То торжество, которое и будет означать Детство. Даже в старости. Я освободил его. А ты мне в этом помог».

«От кого освободил?» — не удержался Садко.

«Как от кого?» — удивился Никола. — «От Ирода. Неужели ты не помнишь?»

«Помню», — согласно кивнул головой музыкант и продекламировал строки из Святого писания. — «Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался, и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов. [143] От Матфея гл. 2, стих 16, (примечание автора) И это случилось в Рождество. Так вот, почему козломордый и ведьма верещали про праздник!».

«Именно!» — согласился старец и даже ногой притопнул, до того «именно»! — «Так пусть Рождество будут ждать все детишки, а не бояться его!»

«Пусть!» — согласился Садко. — «Так Пан и есть Ирод?»

«Ну что ты!» — взмахнул руками Санта. — «Ирод всего лишь царем числился, Иоанна обезглавил, чтоб свою женщину, точнее — суку, потешить. Младенцев избивать взялся. Не человек — монстр. А где ты видел иначе? И слуги у него были — ему подстать. Скажи: поднимется рука у нормального человека на безвинного ребенка? Только нечеловеки на такое способны. Не творенья нашего Господа».

«А чьи?» — сразу же спросил музыкант.

«Самозванца», — пожал плечами Никола. — «На такой прекрасный мир всегда найдется кто-то, кто захочет наложить на него лапу. Но, поверь мне, без помощи людей это осуществить не удастся. Я не о тех, кто, так называемыми, государствами правит, обозвавши себя Правь. Я про таких, как ты, да я, да мы с тобой. Как только уничтожится последняя правда о былом, как только Совесть, данная нам Господом, заменится благими намерениями, как только поиск знаний станет преступлением, а голова будет нужна только для того, чтобы есть и слушать вранье очередного правителя — тогда Самозванец придет, дабы объявить себя Богом».

Пока Санта переводил дыхание после столь продолжительного выступления, Садко, терзавшийся недопониманием былой драки на борту судна, спросил: «Пан и эта ведьма — слуги Ирода? Творения Самозванца, призванные людьми на свою корысть?»

«Ее зовут Хольда, или фрау Холле» — вздохнув, поведал Санта. — «Она главенствовала в Дикой охоте под Рождество. Одна из сук. Дочь Иродиады, жены брата Ирода, которая вымолила у него голову Иоанна для своей матери».

Не везде на Земле сохранилась память о том, как и кто занимался ужасными делами в Рождество Христово. Поэтому дети и боялись этого праздника: придет Хольда и утащит с собою, появится Joulupukki [144] Рождественский козел, в переводе с финского, (примечание автора) и запорет розгами насмерть. Может быть, чудовищная резня, устроенная Иродом сохранилась в образах именно там, где она и происходила с наибольшими жертвами. Рождество Христово повлекло за собой массовые убийства, а не наоборот. Память осталась в названиях, память осталась в страхе. Но и мерзкая ведьма, и злобный козел вытеснились добрым белобородым Сантой Клаусом. Он освободил от страха всех детей, по крайней мере, тех из них, кто верит в доброе Знамение Рождества Спасителя. На то он и Освободитель, чтоб освободить Веру в Жизнь.