Александр Бруссуев - Не от мира сего-3

«Ты победил Зло», — улыбнулся Никола. — «Не каждому из людей это удается. Но оно, понимаешь, заразно. Кто хоть раз столкнулся с ним, не может в нем не запачкаться. Вот поэтому я здесь, чтобы помочь тебе хоть чуточку очиститься».

«Это как?» — удивился Садко.

Санта Клаус ничего не ответил, улыбнулся, извлек откуда-то, будто из воздуха кантеле и, прислонившись к камню, провел рукой по струнам. Звук был неплохим, но, на вкус лива, уж больно классическим, скучным. Привык за столько лет к своему рукотворному инструменту. Но это не мешало ему воспринимать чужое творчество вполне по-человечески: если нравится — порадоваться и выказать восторг, не понравится — ничего не говорить, даже никак не намекнуть. Человек старался, выражался — чего его обижать? И так хватает завистников, тупиц и халтурщиков, для которых самоцелью является обидеть ближнего посильнее.

«Снилось мне: неожиданно выпал снег. В мире наступили тишина и свет.

Свет и тишина, покой и белый снег. Жаль, что это только снилось мне», — неожиданно чистым и приятным голосом запел Никола, перебирая пальцами лады. Песня была удивительная, чем-то похожая на колыбельную. На душе становилось радостно и покойно, словно выбежал утром во двор — а там чистый свежевыпавший снег, ни одного звука, ни ветерка, легкость во всем теле. Потому что Рождество, потому что детство.

«Снилось мне, что печали кончаются. Люди одинокие встречаются.

Встретятся, молчат и улыбаются. Жаль, что это только снилось мне», — пел Санта, а ночь вокруг как-то сгущалась, становилась осязаемой и ощутимой. Она давила на веки, она избавляла от нагрузки каждую мышцу, ну, или почти каждую. Она обволакивала блаженной пустотой голову.

— Садко! — голос с трудом пробивался к сознанию и тут же терялся где-то, словно в вате. Но, спустя некоторое время, он возвращался опять, понуждая к ощущению смутного беспокойства. Наконец, далее игнорировать его сделалось решительно невозможно.

Садко открыл глаза, точнее — попытался это сделать. Получалось с трудом: правый приоткрылся чуть-чуть, левый — вообще нисколько. Сразу же навалилась чудовищная головная боль, отозвавшаяся по всему телу. Во рту настолько пересохло, что язык казался сморщенным и отвратительно шершавым.

— Дайте ему пить! — снова тот же голос, который для лива, к его удивлению, связывался со вполне определенным человеком. Эст, тот, что меломан, тот, что с русами!

Садко глотнул из поднесенной к самим губам чаши со сладеньким, отдающим брусникой, настоем. И сразу же скривился — челюсть тоже болела. А есть вообще в его организме что-то, что не болит? Через несколько мгновений понял: пожалуй, нет.

— А ты в самом деле — музыкант? — другой голос, предводителя русов.

— Кар, — ответил лив.

— По совместительству, — перевел эст.

— Да, парень, — снова рус. — С деньгами, вероятно, мы погорячились. Это мы тебе должны заплатить.

— Кря, — с трудом разлепил опухшие губы Садко.

— За показ денег не берут, — объяснил смысл эст.

— Договорились, — сразу же согласился главарь. — Держался ты отменно. Язык жестов в твоем исполнении красноречив, больше некуда.

— Аолумб, — хныкнул музыкант.

— Спрашивает: я поправлюсь?

— А куда тебе деться? Кости целы — мясо нарастет. Губы разбиты, но зубы — в порядке, нос расквашен, оба глаза подбиты, уши заплыли пельменями, ушиб грудной клетки, вывих левой ступни, растяжение мышц обеих рук, многочисленные синяки мягких тканей, сотрясение головы — ничего криминального, заживет, как на собаке.

Садко застонал.

— На какой собаке? — поинтересовался эст, видимо, уже от себя.

Но лив не разделял его интерес, выдавив из себя странное заклинание:

— Абырвалг.

— Все! — сказал, как отрезал рус. — Ему нужен покой, бульон, желательно из ценных пород рыбы, очень сладкое питие и много времени сна. Тело вылечится, вот с душой сложнее. Чужая душа — потемки.

Садку тут же поднесли жидкий супчик, в котором самой ценной промысловой рыбой был петух, а неценной — курица. Потом — все тот же морс. И пришел сон. И ушел сон. Снова бульон, на этот раз, действительно, рыбный. Много морса и опять сон. Если бы не мочевой пузырь, то можно было не так болезненно относиться к действительности. Но пришлось встать, кряхтя и охая. Каждый шаг отзывался страданием, которое только усугублялось страхом дальней дороги до ближайшего туалета типа сортир. Но народ в команде оказался мягкосердечным, направил помыслы своего вожака в туалет типа гальюн, что позволило ему сохранить достоинство.

Народ понимал, что богатый гость новгородский купец совершил что-то выдающееся, сродни с подвигом, но толком, конечно, ничего не знал. А русы во главе со своим предводителем смотрели на него (на народ этот) сквозь пальцы, как до того смотрели на противостояние Садка с «бабой» и кем-то еще, не вполне видимым. Эст объявил с оттенком торжественности, что теперь любой из экипажа новгородцев может лакать glögi [146] алкогольный напиток, потребляемый в Скандинавии типа глинтвейна, (примечание автора); что такое этот глинтвейн? бесплатно в любом питейном заведении острова. Один стакан.

Народ затаил дыхание, оценив всю мощь великодушия: не иначе Садко свершил великое деяние, раз пойло — нахаляву.

— А второй стакан? — спросил самый смелый.

— В полцены, — сказал, как отрезал, эст.

Новгородцы разом выдохнули — вот это щедрость! Про третий и последующие по счету глинтвейны никто не поинтересовался. Цена на glögi в местных питейных заведениях сразу же выросла в два, а то и два с половиной раза.

Садко был далек от того, чтобы следить за порядком в своем коллективе — он восстанавливался после памятной ночи. Надо же, все оказалось сном, только побои от козломордого — настоящими. Память, несмотря на сотрясение мозга, не отшибло, а косоглазие прошло достаточно быстро.

Он удивлялся себе, как ему, в общем-то, не самому лучшему кулачному бойцу, удалось справиться с могучим и злобным Joulupukki и его подручной Хольдой. Эта нежить, не нуждающаяся в отдыхе, могла драться без перерыва на обед, сил у нее не убывало. Вероятно, не обошлось без незримой помощи Николы-освободителя.

Вообще-то идея веселого и радостного праздника Рождества изначально правильна. Пусть останется только она, а забудется все то, что ей последовало. Рождество помимо ощущения детства дает еще великую Надежду, что все будет хорошо. Пусть наряжают «древо смерти» — ель, украшают шестью свечами и начинают праздновать, когда на небо взойдет месяц — все это торжество жизни [147] у смерти, ели, цифры 6 и луны один корень — ku: kuolo, kuusi, kuusi, kuu, по-фински, (примечание автора) . Пусть ku и kuksi с каменных рун санскрита означает маргинальность земли и ямы, но в Рождество надо думать о радости. Садко с удивлением отмечал в себе некую мудрость, случившуюся с ним после того, как ему настучали по голове.