Джо Аберкромби - Герои

— Шучу, вот идиоты! Ад проклятущий, кроме меня тут больше некому шевелить мозгами? Тащи младшего капрала за хер в расположение, и если я увижу тут одного из вас, застрелю, нахрен, своими руками. — Долговязый помог Хеджсу, поскуливающему, с подкашивающимися ногами и окровавленной головой, подняться, и оба, шаркая, удалились за деревья. Танни дождался, пока они скроются с глаз. Затем повернулся к северянину и протянул руку. — Мех, будьте любезны.

К его чести, тот исчерпывающе всё понял вопреки языковому барьеру. Его лицо осунулось, и он вложил меховую шкурку в руку Танни. Та оказалась не такой уж и хорошей, теперь, при пристальном рассмотрении — грубо содрана и противно пахла.

— Что у тебя там ещё? — Танни подошёл ближе, ладонь, на всякий случай, на рукояти меча, и стал охлопывать охотника.

— Мы его грабим? — Теперь самострел Желтка смотрел на северянина, то есть гораздо ближе к Танни, чем ему бы хотелось.

— Воспитание не позволяет? Разве не ты рассказывал, что был осуждённым вором?

— Я сказал, что ничего такого не делал.

— В точности, как сказал бы вор! Это не грабёж, Желток, это война. — У северянина нашлась пара полосок вяленого мяса, Танни их прикарманил. Ещё был кремень и трут, Танни их выбросил. Денег нет, и вовсе не удивительно. Здесь, наверху, чеканка монет не получила широкого распространения.

— У него меч! — взвизгнул Желток, потрясая самострелом.

— Охотничий нож, балда! — Танни забрал его и сунул себе за пояс. — Макнём его в кровь какого-нибудь зайца, скажем, что сняли с павшего в бою названного, и, можешь биться об заклад, отыщем в Адуе лоха, который за него заплатит. — Заодно, он забрал у северянина лук и стрелы. Не хотелось бы, чтоб тот со злости взял, да и выстрелил. Злость-то в нём уже слегка проглядывала. Правда, Танни, пожалуй, и сам бы разозлился, если б его только что грабанули. Два раза подряд. Он поразмыслил, не отобрать ли у капканщика куртку, но та была не многим лучше лохмотьев, и, вполне возможно, изначально являлась союзной. Танни вынес с квартирмейстерских складов в Остенгорме пару десятков новых союзных курток и всё пока не сумел их толкнуть.

— Всё, — буркнул он, отходя назад. — И стоило напрягаться.

— Что же теперь с ним делать? — Здоровенный арбалет Желтка ходил из стороны в сторону. — Прикажете мне его застрелить?

— Ах ты ж кровожадный подлюжка! Оно тебе надо?

— Ну… он не расскажет друзьям за ручьём, что мы здесь?

— Да у нас тут четыре сотни людей день-деньской сидят на болоте. Ты взаправду считаешь, что туда-сюда шатался один Хеджс? Они, Желток, уже и так знают, что мы здесь, можешь биться об заклад.

— Так что… мы его просто отпустим?

— Ты хочешь привести его в лагерь и держать ручной зверушкой?

— Нет.

— Хочешь его застрелить?

— Нет.

— Ну так?

С минуту трое просто стояли при гаснущем свете дня. Затем Желток опустил самострел и махнул прочь рукой.

— Проваливай.

Танни мотнул головой в сторону зарослей.

— Нахер вали, давай.

Северянин сморгнул. Он угрюмо покосился на Танни, затем на Желтка, а затем, злобно бормоча, тронулся в лес.

— Сердца и умы, — проурчал Желток.

Танни запихнул ножик северянина под китель.

— Вот именно.

Постройки Осрунга обступали Утробу, казалось, будто всем им невтерпёж поведать свои кровавые были. За каждым углом открывался новый участок бедствий. Немало домов спалили дотла, до сих пор курились обугленные балки, в воздухе стоял терпкий привкус разрушения. Окна зияли пустотой, ставни топорщились ломаными досками, уязвлённые топорами двери свисали с петель. Запачканные булыжники усеивал мусор, ползучие тени, а также трупы, холодная плоть, некогда ранее — люди. Теперь их волокли за голые пятки к последним земляным пристанищам.

Мрачнолицые карлы угрюмились на необычайное шествие. Мимо них плелись шесть полных десятков израненных солдат Союза. Коль Трясучка, волк-загонщик этого стада, — позади, а впереди Утроба со своей ломотой в коленях и девушкой.

Он поймал себя на том, что искоса на неё заглядывается. Ему не слишком-то часто выпадало поглазеть на женщин. Чудесная — прикинул он, но она далеко не то, пускай он и получил бы от неё по яйцам за такие слова. В чём, собственно, и суть. А эта девушка — была девушкой, вдобавок хорошенькой. Хотя, пожалуй, с утра она была покраше, точно также как Осрунг. Война никого не красит. Похоже, у неё выдрали большой клок волос, а оставшиеся сбились на боку в колтун. Крупный синяк в уголке рта. Рукав грязного платья порван и стал коричневым от крови. Однако, она не проливала слёз, она не такая.

— Ты как, ничего? — спросил Утроба.

Она оглянулась через плечо на плетущуюся колонну, с их костылями, носилками и скрученными болью лицами.

— Могло быть и хуже.

— Наверно.

— А ты, ничего?

— А?

Она указала на его лицо и он потрогал зашитую разрезанную щеку. Он о ней уже и забыл.

— Чтоб ты знала, со мной тоже могло быть и хуже.

— Просто ради интереса — если бы со мной было чего-то, чем бы ты смог мне помочь? — Утроба открыл рот, затем до него дошло, что ответа-то у него и нет. — Не знаю. Может, добрым словом?

Девушка оглядела разрушенную площадь, по которой они шли, раненых, прислонившихся к стене на северной стороне, раненых, ведомых ими.

— Здесь невелика цена доброму слову.

Уторба неспешно кивнул.

— И всё-таки, что ещё у нас есть?

Он остановился шагах в десяти от северной оконечности моста, к нему подошёл Трясучка. Впереди протянулся узкий, выложенный камнем проход, на дальнем конце горела пара факелов. Людей ни слуху, ни духу, хотя Утроба как пить дать знал — чёрные постройки на дальнем берегу доверху набиты этими сволочами, у всех самострелы и пальцы чешутся о спуск. Мост невелик, однако прямо сейчас казалось — по нему до черта переть и переть. Умереть, сколько шагов — и с каждым шагом легко заполучить стрелу в яйца. Только если сидеть и ждать, стрела не станет менее вероятной. На самом деле более, ведь с каждой минутой всё темнее.

Поэтому он всморкнул в себя соплю, собираясь её выхаркать, заметил, что на него смотрит девушка, и вместо этого проглотил. Затем стряс с плеча щит и отставил его к стене. Вытянул из перевязи меч и вручил его Трясучке.

— Будь с ними здесь, а я перейду и гляну, есть ли тут кто с ушами, открытыми для голоса разума.

— Добро.

— И если меня подстрелят… поплачь.

Трясучка торжественно кивнул.

— Реку слёз.

Утроба высоко поднял руки и отправился в путь. Вроде бы не так давно он делал более-менее то же самое на склоне Героев. Отправлялся в волчье логово, вооружённый одной лишь нервной улыбкой и неодолимым желаньем посрать.

— Поступаю как надо, — пробормотал он себе под нос. Заправский миротворец. Тридуба им бы гордился. Это надёжно успокаивало — ведь когда ему попадут в шею, гордость покойника поможет запросто выдернуть стрелу, а то нет? — Вашу мать, как же я стар для такого. — Мёртвые, надо было уходить на покой. Улыбаться с трубкой у воды — отработан честный трудовой день. — Правильное решение, — снова прошептал он. Как было бы здорово, если бы, хоть разок, правильное решение было б заодно и безопасным. Но Утроба предполагал, что жизнь устроена немножко не так.