Наталья Резанова - Золотая голова

— Вранье, — бросил Хрофт.

— Проверьте, — сказала я голосом убиенного дозорного наемников и отпила фораннанского.

— Я допускаю, что это истинная история, — сказал Фрауэнбрейс, — но, согласитесь, звучит она не вполне… правдоподобно.

Рик, в камзоле цвета цыплячьего пуха, расшитом золотой нитью, взирал на меня благосклонно. Может, потому, что моя голова пришлась в тон его наряду.

— А меня совершенно не волнует, правдива ли история, которую я слушаю. Я требую от нее лишь одного чтоб она была занимательна. Эта — занимательна, а было ли то, о чем в ней повествуется, на самом деле или она является совместным плодом чистого вымысла и вдохновения — не все ли равно? — Он салютовал мне бокалом.

Хрофт, которому при всем злоязычии в жизни бы не видать подобного периода, подавленно промолчал.

Но меня не волновали его переживания. И даже сердечный друг Без Исповеди был мне сейчас не так интересен. Каэтан Фрауэнбрейс — единственный, о ком я еще не имела возможности составить собственное мнение, а прочие заговорщики ни словом не пролили света на его личность.

Если и был в этом мире, подобном другим и отличном от них, человек, коего сей мир обтекал, не соприкасаясь с ним, то это как раз тот, кто сидел передо мной. Что-то в его облике напоминало мне прибрежную гальку, отполированную волнами, — серую, гладкую и жесткую. И совершенно лишенную внешних примет — я с трудом узнала его при встрече, а у меня всегда была хорошая память на лица. И сейчас я пыталась получше запомнить его, но в первую очередь в глаза лез его наряд — безупречно пошитый камзол, пурпурный с синими простежками, перевязь с аметистами, широкий кружевной воротник — хотя и не такой широкий, как у Альдрика… и бледное лицо с мелкими чертами, клочок бороды на подбородке — у нас эта тримейнская мода не прививалась, здесь мужчины или брились, или запускали окладистые бороды. Возможно, представитель герцога в Тримейне нарочно одевался так элегантно, чтобы на лицо его не обращали внимания. А может, это суждение произнесла моя всегдашняя подозрительность.

Рама окна за его спиной и поза напоминали портрет. И в самом деле — у нас на Севере художники любят изображать на портретах окно, в котором видна панорама города. Как раз панорама города за окном и была видна. Но не только города. Поместье Хольмсборг, как ясно из названия, стояло на высоком холме, с которого открывался вид на залив с белыми парусами на зеленых волнах, городок в глубине и на замок, стоявший на огромной скале на восточной, противоположной от нас стороне залива, и опоясанный мощными стенами. Укрепления, многочисленные башни и башенки бросали тень на морские волны и на город. Но тень замка отнюдь не угнетала местных жителей, наоборот, она была залогом процветания.

Бодвар — небольшой, яркий, опрятный был скорее увеселительным, чем торговым поселением. Что не значит, будто обитали в нем бездельники. Перчаточники и сапожники, портные и шляпники, пекари и кондитеры и прочие ремесленные мастера — все здесь имелись. Но лишь те, кто работает по юфти и сафьяну, шьет из шелка и бархата, печет хлеб из тонкой белой муки. Замок на скале был летней резиденцией герцога, и над главной башней морской ветер полоскал знамя с единорогом. А Бодвар обслуживал нужды герцогской свиты, а также наезжавшей сюда поразвлечься эрдской знати.

Нынешним летом, правда, было не до развлечений — ни охот в окрестных пустошах, ни сельских праздников, ни театральных представлений. Хотя престарелый Гарнего Иосселинг, герцог Эрдский, как всегда в это время года, посетил свой любимый замок. Болезни и годы уже давно томили его, но впервые он отменил установленные этикетом увеселения.

Горожане притихли и каждое утро первым делом задирали головы, ища взглядами герцогский штандарт на вершине башни. И, видя, что он не приспущен, облегченно вздыхали и крестились. Старика в замке ленились называть полным именем и титулом, с ним мало считались, его ругали в кабаках, но к нему привыкли. Казалось, он был всегда, хотя не так уж долго он носил герцогскую корону — ненамного больше, чем я живу на свете. И если подумать, не такой уж он был старик. Но горячая некогда кровь Йосселингов выкипела, и преждевременная дряхлость стала их уделом.

Господи! Ну неужели, если оба брака герцога были бесплодны, он не мог решить вопрос с наследием как-нибудь по-иному? Избавил бы себя и подданных своих от множества хлопот. Еще о прошлом годе это не поздно было сделать. Женился бы в третий раз, это и церковь вполне дозволяет, даже обычным людям, не говоря уж о правителях. В шестьдесят с небольшим многие мужчины способны состряпать молодой супруге наследника. А если нет, молодые супруги обычно обходятся сами, и те, кто желает, чтоб род их продолжился, как правило, закрывают на это глаза. Если же такой вариант ему претил, известен и другой

— объявляют о беременности супруги, а к надлежащему сроку здоровенький младенец мужского пола где-нибудь да находится. Черт побери, ведь его светлость — не правящая незамужняя дама, которая не могла бы провернуть подобной аферы без ущерба для своей чести, вроде покойной британской Елизаветы, вынужденной, по этой самой причине, завещать трон и государство тем придуркам, что там нынче у власти. Потому что придурок на троне лучше смуты и гражданской войны, так же, как малолетний наследник — лучше, чем никакого. И в Англии смута оказалась если не вовсе предупреждена, то хотя бы отсрочена… да, но почему наш Йосселинг, если его дворянской гордости противны все вышеперечисленные уловки, не усыновил кого-то или просто не завещал власть напрямую, как Елизавета? А потому — тут же ответила я себе, что Елизавета была суверенный монарх в своем праве и, как учил меня Фризбю, к тому же глава их еретической церкви. Гарнего же его светлость Йосселинг имеет над собой императора и обязан считаться с его волей. И коли герцог не волен сам выбирать себе наследников, ему следовало… смотри выше. Теперь уже поздно, даже если он сожалеет. Да, честь его и родовое имя остались незапятнанны. Но мне всегда казалось, что, кроме чести, правителям неплохо бы, хотя бы иногда, думать о благе подданных. О народе. Впрочем, если ученые академики, которые наверняка не пурпуром были повиты, не думают о народе, то почему о нем обязан думать герцог? И тем паче — император.

А Тальви, если он дорвется до власти, будет думать о народе? Ларком утверждал, что да. Но у меня на сей счет были сомнения. Когда мы выехали из замка Тальви на очередную встречу заговорщиков, я опасалась, что она будет в Эрденоне. Мне не хотелось бы снова оказаться перед зданием Торговой палаты. Вот тоже вопрос — если Тальви станет герцогом и переселится в Эрденон, он что, каждый раз будет стараться обогнуть площадь Розы? Или проезжать по ней закрыв глаза? Хотя он вроде упоминал, что менее восприимчив к подобным фокусам, чем я. Причем неясно было, считает он это своим достоинством или пороком. Так или иначе, поездка в Бодвар помогла бы избавиться от этих мыслей.