Наталья Резанова - Золотая голова

Впрочем, что я на императора грешу? Хороших правителей, сказывал Фризбю, похоже, и судьба не очень любит. Ежели попадется какой, так то умрет молодым, то детей у него нет и династия прерывается, а если есть дети, то такие, что лучше б их не было. На смену Соломону приходит Ровоам, говорил Фризбю, Марку Аврелию наследует Коммод, не к ночи будь помянут…

Так что не зря предки наши эрды, как уверял злоязычный хронист, самых лучших людей приносили в жертву, ибо место им рядом с богами, а не на грешной земле. Любопытные выводы можно сделать из наблюдений над жизнью.

Почему же нет известий о противниках? Неужто смирились? Может, я и впрямь едва выбралась из младенчества, но в такое поверить не могу.

Из тех, с кем я перезнакомилась в замке, всех, маломальски пригодных к шпионской службе, увел с собой Тальви. Один Олиба мог бы разобраться, но не его же, в самом деле, в разведку посылать. Он и так все узнает быстрее меня, а что узнает — скроет… разве что пойти самой. Но это бы уж слишком походило на бегство.

Пора браться за Арнарсона. Пора прокладывать ходы к аббатству Тройнт. Потому что, если Тальви утвердится у власти и выпрет Дагнальда — дорога туда будет открыта. С другой стороны, если у Тальви будет власть, зачем ему дорога в Тройнт и дальше, неизвестно куда?

Картина: сижу я, обложившись еретическими сочинениями, а в это время отец Нивен на коленях молится о моей заблудшей душе. Еще и свечи небось ставит. Ладно, лишь бы не черные и не перед перевернутым распятием. Хотя, если то, что я узнала, — правда, мне это повредить не должно.

Внезапно кончилось лето. Еще вчера мы, греясь в солнечном тепле, сидели на террасе с отцом Нивеном — а позавчера, казалось, я стояла на эшафоте в Кинкаре и любовалась первой весенней зеленью, первой весенней и последней в моей жизни — так думала я тогда. А теперь вроде бы еще тепло, и темнеет не так чтоб рано, и дожди лупят не так чтоб часто, и все-таки что-то не так. Осень.

Время искать убежище и крышу над головой — вот что означало для меня это слово последние если не двадцать лет, то пятнадцать уж точно. Убежище, а значит — ограничение свободы. Теперь свободу мою укротили задолго до начала осени, да и крыша над моей головой имелась вполне основательная. Так что виноваты во всем были застарелые привычки, дурно отзывавшиеся на первые признаки агонии года. Во всяком случае, так я себе говорила, склоняясь над рукописью Арнарсона, от которой отрывалась при каждом шорохе за дверью, при любом шуме за сводчатым окном. Но это всегда оказывался ветер, бросивший в стекло пригоршню опавших листьев, или телега с сеном, пригромыхавшая из деревни, или служанка, бежавшая по поручению госпожи Риллент.

А потом и впрямь в мою дверь заколотили, и Мойра с запрокинутым лицом, задыхаясь, проговорила слова, которых ждали все в замке, не только я.

— Госпожа… всадник на дороге! Гонец, наверное… Я захлопнула книгу и встала. Поначалу подумала — нужно подняться на стену. А потом — нет, лучше подожду во дворе. Спускаясь по лестнице, бросила через плечо поспешавшей за мной Мойре:

— Он один?

— Один, — удивленно ответила она.

И в самом деле — с каких это пор гонцов стали высылать толпами? Тихо умом трогаемся…

Олиба уже был во дворе — ему, надо полагать, доложили об одиноком всаднике раньше, чем мне. Он взглянул на меня с некоторой неловкостью, отвернулся, потом, видимо, все же решил соблюсти приличия, подошел, коротко поклонился и сказал:

— Сударыня, к замку скачет человек. Прикажете открыть ворота?

— Если ваши часовые не заметили ничего подозрительного, то откройте.

Возможно, Олибе не понравились слова о «его» часовых, но он промолчал и отошел распорядиться.

Но — Господи всеблагой! — когда на брусчатке двора, спотыкаясь, появилась лошадь, истощенная и до того заляпанная грязью, что трудно было определить ее масть, я, взглянув в черное, заросшее лицо сгорбившегося в седле всадника, решила, будто никогда прежде не встречала его. И лишь когда он съехал с седла и, неуклюже переваливаясь, пошел ко мне, именно ко мне из всех собравшихся, я узнала его. Это был Антон Ларком. Я перевела взгляд с него снова на лошадь, увидела ее израненные шпорами бока, и это было красноречивее слов.

— Нортия… — слабым голосом произнес он и осекся. Очевидно, весть, которую он принес, не стоило выкладывать во всеуслышание. Хотя слуги тоже не дураки, могут и сами догадаться.

Я огляделась. Домоправительница тоже вышла и стояла на высоком крыльце, сложив руки под грудью.

— Госпожа Риллент! Я буду беседовать с рыцарем в кабинете хозяина, соблаговолите подать туда обед. Мастер Олиба, прикажите, чтобы о лошади господина Ларкома позаботились.

Я никогда не разговаривала с ними в таком тоне, но они не только не возмутились, но, казалось, с облегчением устремились выполнять мои распоряжения. Иначе им было бы слишком страшно. Я обернулась к Ларкому:

— Идемте.

Он, видимо, не сразу сообразил, что обращаются к нему. Я хотела было взять его за руку, но тут он встрепенулся и побрел за мной. Сквозь строй слуг мы прошли молча, и, уже перешагнув через порог, я спросила:

— Тальви жив?

— Не знаю, — еле слышно отозвался он. «Что значит „не знаю“? « — едва не рыкнула я, но сумела удержаться. Так нельзя. Он загнан не хуже своей лошади. Ларком что-то пробормотал на ходу, а поскольку он не поспевал за мной, пришлось остановиться и прислушаться.

— Плохо… все очень плохо, — разобрала я.

Но это было ясно и так.

Не знаю, почему я повела его в кабинет Тальви. Может, для успокоения. Хотя я-то в нем не нуждалась. Если что-то и страшило меня сейчас, так это собственное спокойствие.

Я отперла кабинет (последние дни я бывала здесь часто и ключи носила с собой) и пропустила Ларкома вперед, чтобы закрыть дверь. Он рухнул за стол, уронил голову на руки.

— Рассказывайте. — Я уселась напротив. И поскольку он продолжал молчать

— заснул, что ли? — произнесла: — Итак, вы проиграли.

Он снова промолчал, только плечи дернулись — да, стало быть.

— Что с Тальви?

— Не знаю, — с трудом повторил он. — Я был с Альдриком… Эрденоне.

— А что с Альдриком?

— Убит… Город захвачен.

— Кем? — Не было смысла задавать два вопроса. Кто взял город, тот и убил Альдрика. Альдрик убит… о Господи!

— Вирс-Вердером, — почти прошептал он.

— Значит, Вирс-Вердер провозгласил себя герцогом?

— Нет, Дагнальд… — И, прежде чем я успела задать следующий вопрос, добавил четко и раздельно: — Они. С Вирс-Вердером. Объединились.

— Это невозможно. — Ничего глупее сказать я не могла

— Все так думали…

Нас прервал стук в дверь. Исполнялось повеление принести рыцарю поесть. Не Мойрой, против ожидания. Поднос приволокла одна из служанок, состоявшая обычно при госпоже Риллент, именем Берталь. И то сказать — Мойра бы такую тяжесть просто не сдюжила, Берталь же была вдвое ее шире, на голову выше, и каждая ее рука была толще Мойриной ноги. Похоже, заморенный и истощенный вид бедного рыцаря пронзил сердце всей женской прислуги, и Берталь в первую очередь На поднос было сметено все, что нашлось на кухне замка, а кухня в Тальви не мала и не бедна. Чего тут только не было — жареная утка (надкусанная), пяток селедок, шмалы сала, круг сыра, крынка с кашей, ломти початого сладкого пирога, вязка луку, яблоки, репа, яичница, вареная колбаса и свиной холодец — все это вперемежку с множеством кусков хлеба различной выпечки, от самого свежего до успевшего зачерстветь, и с присовокуплением кувшина темного пива, каковое обычно потреблялось слугами. Все это Берталь громыхнула на письменный стол Тальви, благо тот был дубовый и от такого святотатства не подломился. Рыцарь накинулся на еду, даже не поблагодарив свою благодетельницу (или благодетельниц, если считать меня). Берталь отошла и сострадательно уставилась на несчастного, подперев пухлую щеку кулаком.