Татьяна Мудрая - Мириад островов

— Из твоего народа?

— Нет. Моряне твёрдому зелью предпочитают жидкое. Нефть. Предпочитать — не значит любить и то, и это, пойми. Тебя, я думаю, научат, как выпускать и то, и это на волю и как забирать назад. С Пламенем Дракона это выходит легче, чем с Жарким Облаком. Но ты не отвлекайся, думай.

— Облако — это пороховые газы. Но нет, ты же сказала… И нет, всё-таки облако. Яд?

— Судя по всему — он. Но думай дальше.

— В ткани как пропитка. В тех бляхах. Они… Погоди. Они вообще не оловянные, верно, а из более дорогого и редкого металла? И полые внутри?

— Думай дальше.

— Алюминия вы не знаете — он не родится в жилах. Магний — присадка к железу для получения хорошей стали. Никель. Медь. Серебро. Окислы. В сумме — термит. Фу, я ж не металлург, переврала, наверное.

— Тем удивительней, что ты помнишь слова и суть дела.

— Так чем там кончилось?

— Король был убит дурным испарением из внезапно вспыхнувшего очага, причём юный принц отделался куда легче Моргэйна-отцеубийцы. Его возвели на престол и назначили регента: именно — родную мать, которая до его двадцати лет правила вместо него, а потом была вернейшим и самым умным из его советников. Благодаря ей ыли призваны ко двору те родичи короля, кто сумел уцелеть. Не забудь, это были младшие ветви, но им были твёрдо обещаны права в будущей королевской лотерее. Специальным эдиктом все три крупнейшие религии были объявлены равными, матери во всех трёх — почитаемыми превыше прочих жён, а Носители Ковчега — сектой, достойной всяческого уважения и…хм… опёки. Внешность королевы и, соответственно, юного короля, в котором оказалось очень мало от покойного родителя, невольно стала эталоном красоты.

— А женщин не объявляли равными мужчине?

— Зачем было вопить об этом на перекрёстках? — Орихалхо пожала плечами весьма выразительно. — Что делается — сделается само. Давай ложиться.

«Фаталисты мы, в самом деле, — подумала Галина через некоторое время, в полусне сворачиваясь в клубок. — Какие-то шаманские манипуляции с этой мазью — и спим кожа к коже, как ни в чём не бывало. А ведь это моё… в общем, явно заразнее обычного. В Москве и Питере меня бы не выпускали за пределы рекреации, хоть десять лет пройди. Двадцать семь лет — самое невеститься».

И уснула на пороге новой мысли.

Через некоторое время после начала их странствий, не доезжая ещё до границы между областями, Галина уразумела две очень важных вещи.

Во-первых, здесь было не как на западе, где между территорией диких зверей и полем деятельности человека пролегала довольно чёткая граница. Волки, медведи и рыси, даже лисы не выходили за пределы лесов, аристо, «хранители», охотились в своих заповедниках и не весьма часто, «кормильцы» устраивали порубки на окраинах общинных земель, скот мирно нагуливал тело на пастбищах и в левадах. Дороги не заглублялись в самую чащу, одинокий путник не мог разжечь костра без того, чтобы лесник не поинтересовался его обстоятельствами.

А вот ей и её спутникам жечь костры приходилось. Звери были куда опаснее и не так боялись: чувствовали себя хозяевами, наблюдали, надзирали. Рекрутам приходилось выстаивать на страже часть ночи, подкладывать в костёр щепки и сучья и нередко видеть, как зажжённому человеком пламени во множестве вторят небольшие двойные огоньки. Для-ради смелости юноши выходили на смену вдвоём.

И вот тут-то Галину подстерегало второе открытие. Отношения между часовыми легко выходили за черту мещанской благопристойности. Никому из младших палаток не ставили, и не так часто посреди тёмных, сваленных у костра как мешки тел можно было увидеть своего рода белый танец. Когда Галина, впервые заметив это, доложилась Орри, та невозмутимо ответила:

— Пропустят часовые беду — ответят в полной мере. Но они не пропустят, и другие пресекут в самом начале, и даже у дикого зверя есть понятие. В лесу телесное соитие почти священно.

Постепенно Галина смирилась с обстоятельством («сама-то хороша — мораль другим читать», — подумала виновато). Но тут как раз произошло новое разрушительное обстоятельство.

— Орри, а какие тут животные водятся, в приграничье? — спросила она как-то утром от нечего делать.

— Вольные. Почти такие же, как в иных местах Франзонии, но их больше по числу и размеру. Елани, сохачи, урксы, рысомахи…

— Олени или лани, сохатые, то же лоси. Медведи. Росомахи?

— Нет. Росомаха — это дальние горы. Я говорю как слышала, и это иной зверь. Нападает среди дня как посреди ночи и посреди тёмной ночи как среди ясного дня. Так говорят.

И вот — накаркали обе, можно сказать.

Лишь только ближе к вечеру двинулись с полуденной стоянки, растянув колонну, как на паренька, что двигался последним, бросилось из ветвей. Галина, как и все, обернувшись на вопль, увидела нечто похожее на толстое пуховое покрывало, бурое с грязно-белым обводом, что на миг накрыло ему плечи и полоснуло длинным медвежьим когтем по шее, распуская по груди широкую алую бахрому. Лошадь всхрапнула, поднялась на дыбы, всадник упал наземь и распластался, зверь прянул на обочину, немо скалясь. Но не ушёл.

Отчего-то в руках у себя Галина обнаружила лук со стрелой, наложенной на тетиву. Другие бойцы сделали то же.

Кроме Орри.

— Ты права, Гали, и она в своём праве, — негромко сказала морянка. — Рысомаха голодна и отчаялась, весной она зачала и ждала половину года, чтобы семя самца в ней распустилось. Осенью — самое покойное и сытное время — родились у неё малые дети. Вон как соски волочатся по земле. Иначе бы не напала на человека в виду других людей. Видишь ли, мы съели её законную добычу и по договору должны соблюсти равновесие. Она охотилась на людей законно. Разумеется, нельзя отдавать ей Фахвсти — грех приучать зверя к человечине. Поэтому похороним тело и положим рядом с камнями жертвенную пищу.

— Он мёртвый?

— А ты как думаешь? Рысомахе довольно одного рывка. Она не ранит, не причиняет сильной боли. Природный и прирождённый убийца.

— А я удержалась. Я не она.

— Не зверь — да. Но в остальном такая же. Чувствуешь не только когда нужно убить, но и когда убивать нельзя. Это подспудное знание остановило твою стрелу и благодаря тому — стрелы остальных. Ты — верное орудие судьбы а я снова права насчёт тебя.

Пока они так переговаривались — уже совсем тихо, — половина всадников спешилась. Двое переняли испуганного жеребца, несколько других, совершенно не обращая внимания на приникшего к траве зверя, подняли Фахвсти на его же плаще и внесли глубже в чащу.

Землю они вскопать не утрудились — только сняли плотный слой травы небольшими лопатками, уложили труп на обнажённую почву и стали искать в окрестностях куски известняка и гранитные булыжники, чтобы соорудить холм.