Михаил Крюков - Еретическое путешествие к точке невозврата

— Она сказала, что видела вас, когда вы якобы приезжали в их монастырь.

— Монастырь помню, и аббатису их помню. Жаль, что она приняла такую страшную смерть. А вот монахинь не помню… Впрочем, неважно. Мне невозможно отказать ей. Ведь это я выдвинул тезис об уходе монахов в мир. Я не имею права лгать, совершая поступки, противоречащие моим убеждениям. Ложь — как снежный ком. Чем дольше её катают, тем больше она становится. Мой отец всегда мечтал, чтобы я женился на девушке из благородной семьи. Похоже, надеждам старого Ганса суждено сбыться, правда, самым неожиданным образом, — хмыкнул Лютер. — Господин барон, а… она хорошенькая?

— Пожалуй, фройляйн не в моём вкусе, — осторожно ответил Вольфгер, — но она молода, на вид ей лет двадцать пять, и она вполне сохранила девичье обаяние. Я думаю, Катарина будет хорошей женой и матерью ваших детей.

Лютер облегчённо вздохнул:

— Знаете, это… ну, я хочу сказать, так неожиданно… После ухода в монастырь и принятия обетов я как-то не думал о том, что у меня будет семья, а уж дети… Несомненно, это требует основательных размышлений!

— Я понимаю, женитьба в жизни монаха — дело серьёзное, — улыбнулся Вольфгер, — но, если позволите, я хотел бы вернуть вас к теме нашей беседы.

— Homo sum, humani nihil a me alienum puto! [86] Homo sum, humani nihil a me alienum puto (лат.) — Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. — засмеялся в ответ Лютер, вновь усаживаясь на стул.

— Я хотел бы задать вам ещё один вопрос, доктор, — нерешительно сказал Вольфгер, — но не знаю, как к нему подобраться. Возможно, он покажется вам ну…

— Что такое? Говорите смелее!

— Ну, хорошо… Как вы думаете, ваше учение… евангелизм… оно не могло послужить причиной того, что Он отнял свою руку от нашего мира?

— Иными словами, вы предполагаете, что Реформация приблизила сроки конца света? — прищурился Лютер.

— Я не знаю, я спрашиваю… Но ответ на этот вопрос хотел бы получить и его королевское высочество курфюрст…

— Так в этом, значит, и состоит цель вашего посольства! Понятно теперь!

Лютер тяжело вздохнул.

— Сколько бессонных ночей я провёл в молитвах и раздумьях! Сколько раз, обливаясь слезами, я вопрошал: «Один ли я мудр, господи?!» Я крепок в вере, и когда в Вормсе сказал, что на том стою и не могу иначе, не кривил душой. Знаете, я больше боюсь своего сердца, чем римского Папу с кардиналами. У меня внутри свой Папа — моё «я», и в этом смысле я чист перед Богом. Но всё-таки меня не оставляет мысль: а вдруг всё то, что я написал и сделал, всё то, что я проповедовал, всё это — по дьявольскому наущению? Ведь такая глыба сдвинулась! Временами мне бывает до оторопи страшно.

Когда я служил свою первую мессу, я с трепетом и надеждой ждал, что на меня снизойдёт Божья Благодать. Но увы… Она не снизошла ни тогда, ни позже. Я вообще не испытал её ни разу, входя в храм. И это повергает меня в тяжкие раздумья. К моим душевным терзаниям добавляется ещё и то, что мои идеи, мои труды некоторые понимают неправильно! Ведь сказано:

Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нём соблазна;

А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идёт, потому что тьма ослепила ему глаза. [87] Первое послание св. апостола Иоанна Богослова, глава 2, стихи 10–11.

И ещё сказано:

Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. [88] Там же, главы 4, 8.

Но вот сегодня мы видели главаря анабаптистов Макса Штюбнера, который полагает грабежи и убийства богоугодным делом и проповедует насилие. Его грехи и заблуждения чудовищны, а он готов идти за них на смерть. Его вера ужасна и богопротивна, но это его вера. Я и не предполагал, что живое дерево Реформации даст такой уродливый побег. К несчастью, анабаптистов в Германии много, очень много. Не все они разделяют взгляды Штюбнера, но я считаю себя в ответе и за них. А ведь есть ещё крестьянская армия бесноватого Томаса Мюнцера, безбожника и кровавого преступника! Весной, когда сойдёт снег, я собираюсь отправиться по городам и весям Саксонии, буду пытаться разъяснять заблуждения, возвращать заблудших на путь истинной веры.

— Боюсь, весной в Саксонии вспыхнет настоящая война, — хмуро сказал Вольфгер, — людям будет не до теологических споров, они по обыкновению будут жестоко и бессмысленно истреблять друг друга. И, если вы подвернётесь под руку озлобленным крестьянам…

— Я не страшусь! — резко возразил Лютер.

— Да разве в этом дело?! Только глупец будет сомневаться в мужестве человека, избравшего себе противником всю римскую католическую церковь. Я только хочу сказать, что ваша гибель будет лишена смысла, ведь вас могут убить, даже не поняв, кого убили. Просто так, потому что вы одеты лучше, чем они, потому что у вас в руке нет иного оружия, кроме Библии, потому что они злы и голодны, а вы сыты и полны миролюбия!

— До наступления весны ещё много времени, — примирительно сказал Лютер, — наспоримся ещё. А что собираетесь делать вы?

— Не знаю. Напишу курфюрсту и буду ждать его распоряжений, но пока отец Иона не поправится, конечно, мы не сможем покинуть замок. Надеюсь после Рождества получить ответ.

Вернувшись в свою комнату, Вольфгер написал два письма. Одно содержало краткий отчёт для курфюрста Альбрехта и вопрос о том, что делать дальше, и второе, подробное, предназначалось Антону Фуггеру.

На следующий день, высекая искры подковами своих лошадей, из замка вылетели на галопе два гонца. Один поскакал в Дрезден, везя письма Вольфгера, а другой отправился в Виттенберг с донесением Берлепша советнику Спалатину. Ждать их возвращения следовало не раньше, чем через две седмицы.

10 декабря 1524 г.

Прошло две седмицы.

Отец Иона поправлялся. К счастью, его рана оказалась лёгкой, меч только скользнуло по рёбрам. Вольфгер каждый день приходил навестить монаха, стараясь развлечь его и скрасить одиночество старика.

Раненый занимал небольшую, но уютную и хорошо обставленную комнату. По приказу коменданта слуги приволокли из парадного зала удобное кресло, в котором отец Иона проводил большую часть дня.

Когда Вольфгер, стараясь не шуметь, вошёл в комнату, монах дремал, укрывшись тёплым плащом. Толстые каменные стены глушили посторонние звуки, в комнате царила уютная тишина, которую подчёркивало пощёлкивание дров в облицованной кафелем печке и шорох снежинок, кружащихся за окном. Казалось, стылая громада замка Вартбург каким-то волшебством исчезла, и они вернулись в привычное, обжитое, знакомое до последней мелочи родовое гнездо фон Экков.

На полу рядом с креслом лежала Библия в потёртом кожаном переплёте. Золотое тиснение давно стёрлось, и распятие на обложке можно было обнаружить только на ощупь.