Михаил Крюков - Еретическое путешествие к точке невозврата

Берлепш оглянулся на звук открываемой двери:

— А, ваша милость! Прошу, прошу! Я вот тут, ну, это… упражняюсь. Не желаете ли попробовать?

— Пожалуй, — сказал Вольфгер.

Комендант уступил ему место у столика, на котором лежали метательные ножи. Вольфгер взял один и взвесил на ладони. Нож был неудобным: слишком большой, с перетяжелённой рукоятью. Но делать было нечего. Барон пристроил нож на ладони, несколько раз качнул рукой для пробы и затем, вспомнив уроки старого десятника, который много лет назад учил его обращаться с метательными ножами, швырнул его в манекен. Раздался короткий сухой удар, и нож вонзился в деревянное горло.

— Ого, да вы, ну, значит, это, мастер! — с уважением сказал комендант. Он попытался выдернуть нож, но тот засел глубоко. Берлепш с некоторым трудом всё-таки выдернул его и осмотрел лезвие, не осталось ли на нём зазубрин.

— Говорят, умением метать ножи славятся сарацины, у неверного учились, господин барон?

Вольфгер рассмеялся:

— Видели бы вы этого сарацина: старый пьянчуга-десятник с красным носом и трясущимися руками. Я выставлял ему бочонок крепкого пива, и он за пару колоколов опустошал его. Но, странное дело, когда старый десятник брал в руки метательный нож, кинжал или меч, да вообще любое оружие, дрожь, как по волшебству, пропадала. Мне удавалось выиграть у него в лучшем случае одну схватку из пяти. Даже не знаю, что бы он сделал со мной в свои лучшие годы, если бы нас свёл бой. Кстати, сарацин я видел только на картинках.

— А что стало с этим десятником? — заинтересованно спросил комендант, — я бы взял его в замковую стражу, учить моих дуболомов.

— Не получится. Старик умер смертью истинного пьянчуги: зимой, выйдя из кабака, прилёг под кустом и заснул. Нашли его только утром, да и то случайно — споткнулись о его труп, который совсем замело снегом…

Берлепш перекрестился:

— Н-да, спаси Господь нас от такой смерти… А у меня для вас новость!

— Гонец прибыл? — быстро спросил Вольфгер, — откуда? Из Дрездена или Виттенберга?

— Из Виттенберга. Утром ворота открыли, а он уже ждёт… Вот грамота от советника Спалатина, капеллан мне её уже прочитал, сам-то я, ну, значит, это… слаб в грамоте.

«…а посему, учитывая тяжесть преступлений, совершённых Штюбнером и его богопротивным ковеном, [91] Ковен (от лат. convenire — идти вместе) — здесь: еретическая секта. властью, препоручённой мне его королевским высочеством курфюрстом, определяю помянутого Штюбнера подвергнуть казни максимально суровой, коя будет возможна, а прочих повесить. Казнь Штюбнера должна совершиться на глазах разбойников, в замке. О казни разбойников жителей Айзенаха не оповещать, посторонних лиц на казнь не допускать».

— В замке есть палач? — спросил Вольфгер.

— Нет, — ответил Берлепш, — зачем он нам? Для того чтобы вздёрнуть вора или нищеброда, много умения не надо, а других преступников у нас не бывает. Я велел прийти городскому палачу, наверное, он уже ждёт.

Комендант постучал рукоятью метательного ножа по шлему, лежавшему на столе, и, не дождавшись ответа, заревел:

— Ганс! Ганс, дубина стоеросовая, ты что, не слышишь? Я же тебя зову!!!

Наконец в дверь заглянул стражник:

— Звали, господин комендант?

— Нет, хорал сочиняю!!! — ощерился на него комендант, — сколько можно орать?!!

— Дык я это…

— Что это, ну что?!

— Извиняюсь, за нуждой ходил…

— Тьфу! Ладно… Палач пришёл?

— А как же… Давно вас дожидается.

— Чтоб ты пропал! Не меня, идиотина, накаркаешь ещё! Почему сразу не доложил?

— Дык я это…

— Позови палача и убирайся с глаз моих, чтоб не видел!

Стражник, видимо, давно привыкший к манере коменданта выражать свои мысли, радостно осклабился, кивнул и исчез.

В комнату вошёл лысоватый человек лет пятидесяти, плотного телосложения, одетый добротно, но неброско, по виду — преуспевающий купец.

— Моё почтение, господин комендант, чем могу служить? — поклонился палач.

Увидев Вольфгера, стоявшего в стороне, он отвесил вежливый поклон и ему:

— Ваша милость…

Вольфгер в ответ небрежно кивнул.

— Вот что, Людвиг, — сказал комендант, — ну, значит, это, дельце есть по твоей части. У меня тут три преступника образовались, надо их того…

— Не извольте беспокоиться, господин комендант, всё сделаем в лучшем виде и по самой умеренной цене, — спокойно ответил палач. — Род казни? Топор? Виселица?

— Двое — мелкая сошка, этих надо просто вздёрнуть, — стал объяснять комендант, — а вот третий — главарь банды, с ним придётся повозиться. Оттуда (Берлепш с важным видом ткнул пальцем в потолок) пришёл приказ казнить его, ну, это, сурово . Что присоветуешь, Людвиг?

Палач пожал плечами:

— Да как обычно… Позвольте предварительно узнать, казнимый — мужчина?

— Мужчина, — кивнул комендант, — а какая тебе разница?

— Так если мужчина, значит, сначала его надо будет оскопить, — невозмутимо пояснил Людвиг, — а уж потом — колесование и сдирание кожи заживо. Ежели это была бы женщина, тогда, значит, сначала отрезание грудей…

— А он, ну, это, не помрёт после оскопления? — с сомнением спросил комендант.

— У меня не помрёт, — заверил палач, — я своим ремеслом почитай тридцать лет занимаюсь. Ещё можно сварить казнимого в масле, но сейчас холодно, надобно будет много дров, да и масло стоит недёшево. Распинание может вызвать ненужные ассоциации. Иногда практикуется посажение на кол и…

— Достаточно! — прервал его слегка побледневший комендант, которому предстояло руководить казнью, — делай, как сказал сначала.

— То есть оскопление, колесование и сдирание кожи?

— Да, да, вот тебе задаток! — сказал Берлепш и бросил на стол мешочек с монетами. — Когда всё будет готово?

— А где будем казнить, в замке или в городе?

— В замке, и чтобы никаких посторонних! В городе о казни, смотри, молчок!

— Господин комендант, я тружусь в Айзенахе вот уже пятнадцать лет, и никто не был в обиде на мою работу! Даже казнимые, — ухмыльнулся Людвиг. — Я знаю, что такое важная государственная тайна.

— Вот и хорошо, — облегчённо вздохнул комендант, — так когда будем казнить?

— Сегодня десятое, — стал загибать пальцы палач, — две виселицы надо изготовить и установить, колесо у меня есть, делать не надо, помост сколачивать будем?

— Нет, зачем? Зрителей же не будет.

— А, ну да, я и забыл. Можно тринадцатого на рассвете, но тринадцатое — нехорошее число, лучше четырнадцатого.

— Боишься, что тринадцатого осуждённым не повезёт? — захохотал комендант, — какая, ну, значит, это, трогательная забота!

Вольфгер от приступа комендантского юмора поморщился.

— В общем, решено: тринадцатого! — сказал Берлепш палачу, — и не затягивай дело!