Саманта Хант - Изобретая все на свете

Я пробую позвать. Мне не хватает дыхания, и зов разносится не слишком далеко, зато разрывает холодный воздух:

— Хуу-ху. Хуу-ху.

Я жду. Пары и семьи проходят мимо, ускоряя шаг. Я снова проверяю, что у меня за грудиной. Не там ли она? Конечно, нет. Птицы не живут в грудной клетке у людей. Я до того схожу с ума от беспокойства, что пропускаю ее появление.

— Стало быть, любовь уничтожает, а мысль создает? — спрашивает она.

Она застает меня врасплох.

— Я говорил о человеческой любви, само собой, а не об идеальной привязанности между человеком и птицей.

— Никола, — говорит она.

Я отрываю подбородок от ладоней.

— Милая.

Налетает ветер, и парк расплывается у меня перед глазами.

— Я так волновался за тебя, — говорю я.

— Да.

Когда я однажды попытался объяснить ей, что такое «волноваться», она, выслушав мое описание, сказала: «Думаю, птицы этого не делают». Конечно, нет. Птицы не испорчены беспокойством, этим серьезным несовершенством, отягощающим людей, удерживающим нас от полета.

Она снова пристраивается на голову Гете.

— Ты плохо выглядишь, Нико.

Я мог бы сказать то же самое о ней. В ее глазах какая-то усталость, и перья в беспорядке. Я молчу, но это ничего не значит. Она слышит, как я это думаю. И прощает, кивая.

— Так горничная включила новую установку? — спрашивает она.

— Да.

— Я не знала, что она готова.

— Она не готова. Девушке повезло, что ее не убило.

— Я сомневалась, что она будет работать. Если честно, я не была уверена, что она существует.

— Да, наверно, я тоже. Конечно, я допускал такую возможность, — говорю я.

— Все возможно, — напоминает она.

— Все? — спрашиваю я.

— Нет, Нико. Люди все еще не могут летать.

Это наша с ней старая шутка, и никто из нас не смеется ей. Она слетает на скамейку рядом со мной. Позволяет бережно посадить ее на локоть, тот, что у сердца. Мы оба смотрим на поэта, на мощную голову энциклопедиста.

— Отворите пошире ставни, — говорит она, — больше света.

— Откуда это? — спрашиваю я.

Слова кажутся знакомыми.

— Его последние слова.

— Гете?

— Да.

— Верно.

Хотя я начинаю удивляться, зачем она это сказала. Я понимаю, что не стоит этого делать, но все равно задумываюсь над вопросом, ответа на который знать не хочу.

— Зачем?

— Может быть, в комнате было темно.

— Нет. Зачем ты это сказала?

И она отвечает мне, без всякой театральности, как будто вытряхивая песчинку из-под перьев.

— Потому что я умираю.

Она говорит это так, как иной сказал бы другу: «Я тоже люблю купаться».

Снова поднимается ветер, ерошит ей перья, развевает мне волосы. Мне нечего сказать, и потому из меня улетучились все слова. «Нет, не умираешь». К чему это нас приведет? Я прижимаю ее крепче. Занавес падает. Вид, звук, запахи исчезают. Любовь действительно уничтожает, снова и снова. И удивительнее всего видеть, как упряма надежда.

— Но, может быть, новый аппарат?

— Нико, я все еще не уверена, что новый аппарат существует, — говорит она.

— Но Луиза его видела.

Она устраивается поближе ко мне.

— Может быть, ты объяснишь, как он действует. Может быть, я смогу помочь.

— Это затруднительно.

— Потому что он может все, так? Машина возможностей, способная осуществить все, что могло бы прийти тебе в голову, если бы время было бесконечно, если бы жизнь не кончалась. Или, по крайней мере, не было конца Николе Тесле. Я права?

Я не устаю изумляться ее совершенству.

— Изобретение всего остального, — говорит она, срываясь с моей руки и снова опускаясь на голову Гете, так, что мы смотрим друг на друга. — Телефонов, передающих изображение. Магнитной хирургии. Беспроводных печатных станков. Телепортации. Вечного движения. Бессмертия, я полагаю.

— Как ты догадалась? — Я улыбаюсь, хотя она совершенно серьезна.

— Видишь ли, я одна знаю, каким будет мир без тебя, когда ты уйдешь.

И, словно демонстрируя концепцию потери, моя птица взлетает в темнеющее небо, и я уже не могу отличить ее серые крылья от серости мира.

Надо сейчас же возвращаться к работе.

Где-то над океаном встает солнце, но в Нью-Йорке еще ночь — ночь с чуть заметным голубоватым свечением, отблеском солнца с востока. Луиза открывает в спальне Уолтера окно, выходящее на пожарную лестницу, и поднимается на крышу. Когда-то они держали на крыше две брезентовые раскладушки, но брезент обветшал и порвался: все же иногда они с Уолтером лежат навзничь на толевой крыше, глядя, как кружат над головами птицы. В затейливом полете голубей легко затеряться. И ей, и Уолтеру легко вообразить, что они сами кружатся в воздухе вместе с птицами, выписывая повороты и ныряя вниз. Птицы вызывают головокружение. Птицы заставляют забыть о мире, оставшемся внизу.

— Привет, мои хорошие, — говорит она.

Заметив в руках у Луизы мешочек с кормом, они собираются в углу голубятни, где Луиза наполняет кормушки.

Раз в неделю она увозит несколько голубей на Лонг-Айленд или на джерсийский берег и выпускает их. Ей совершенно все равно, с какой скоростью они летят: ей просто нравится следить за полетом. Луиза выбирает четырех птиц, подхватывает каждого голубя под брюшко и каждый раз удивляется, какие они легкие. Кажется, они состоят из перьев и воздуха. Интереса ради она сжимает их — не слишком сильно, но, наверно, все же сильнее, чем следует.

Она помогает последнему голубю выбраться в окошко клетки.

— Ш-ш, — приговаривает она, успокаивая птицу.

Когда она поднимает взгляд, он стоит на другой стороне Пятьдесят третьей улицы и смотрит на нее. Последняя птица вырывается у Луизы из рук и взлетает, приземляясь на карниз в нескольких фунтах от нее. Они с Артуром следят за ним взглядом, пока голубь не спускается.

Луиза машет рукой. Артур машет в ответ.

Она ставит корзинку и приглаживает волосы. Оправляет на себе мешковатое пальто — рабочее пальто Уолтера, в котором она чувствует себя гориллой, потому что рукава свисают куда ниже ее рук. Артур наблюдает за ней через ущелье улицы. На нем облегающая шерстяная шапочка, обтянувшая лоб. За ухом из-под шапки вырываются темные пряди волос. Артур выглядит выше, чем прежде, и шире, таким прочным и сильным, что первым делом Луизе приходит в голову, как надежно можно спрятать голову у него на груди, если он ее обнимет. Она стоит еще минуту, представляя тепло его сердца, пробивающееся сквозь ее зимнее пальто.

Она старается поменьше думать о словах Азора, хотя они слышатся ей снова и снова: «Вы уже поженились?» Азор не совсем в своем уме, но частица ее, крошечное местечко внутри, гадает, не существует ли способа узнать, кого ты полюбишь, еще прежде, чем ты его полюбишь. Может быть, время действительно разворачивается по кривой, а не прямо. Может, оно не идет отсюда туда, а описывает круги? И тогда, может быть, думается ей, они с Артуром поженятся из-за того, что так сказал Азор, и, значит, Азор сказал это потому, что они поженились из-за того, что сказал Артур, и потому-то он это сказал. Круги. От этой мысли можно сойти с ума.