Аркадий Застырец - Кровь и свет Галагара

Не зная, что ему делать, плакать или смеяться, он сперва пробовал отбиться от своевольных весельчаков, но скоро уразумел бесполезность этих попыток. Время от времени приподнимаясь на носки, он разобрал, что толпа продвигается по направлению к Главной площади. Когда же его вместе со всеми вынесло из темного квартала со стороны так называемой Красной Кровли, огромного дома, где обосновался правитель Эсбы, Трацар увидел, что Главная площадь уже полна народу и волнуется как море.

Внезапно раздался внушительный треск — и над площадью, освещая задранные кверху возбужденные лица, вспыхнули и повисли разноцветные грозди потешных огней. В тот же лум толпа вздрогнула и подалась вперед. Вновь приподнявшись на носки, Трацар увидел, как через балюстраду, отгородившую окна в первом этаже Красной Кровли, в толпу один за другим перекатываются крепкие бочонки, каждый нимеха в полтора-два. «Уж верно, в них не речная вода», — подумал Трацар и положил свою легкую руку на плечо какому-то горожанину в помятом колпаке с пучком ярко-синих листьев, чуть не плакавшему от невозможности пробраться к выпивке на дармовщинку.

— Ты ведь объяснишь мне, честной агар, какое событие здесь празднуется нынче, — сказал он ему отчетливо в самое ухо. Горожанин, на лум позабыв о привлекательных бочонках, оглянулся и, сам себе удивляясь, ответил спокойно и ясно:

— Нынче наследник Шан Цвар занял престол в Саркате и в ознаменование столь радостного события повелел во всех крианских городах запалить потешные огни, бесплатно раздавать народу выпивку, всем — петь, плясать и веселиться.

— Послушай-ка, любезный. Знаешь ли ты харчевню «Зеленый рузиав»?

— Как не знать!

— Вижу я, к царевым бочонкам тебе все равно не пробиться, а ведь и пробиться — не значит напиться. Наломают тебе бока, да не нальют ни глотка.

— Ха-ха-ха! Ну и весельчак ты, как я погляжу! И язычок к зубам не липнет!

— Ну и ладно! Возьми вот золотой хардам. А ежели поработаешь хорошенько локтями да проведешь меня сквозь толпу к сказанной харчевне — будет тебе еще один. Вот и получишь, почитай, что даром — и бочонок рабады, и закуску к нему.

— Эх! Да ты держись только за пояс покрепче! — радостно заорал горожанин, сунул блестящий шарик за щеку, надвинул колпак на уши и так заработал локтями, что в три афуса выволок Трацара с площади. А затем кратчайшим путем привел к назначенной цели.

У входа в «Зеленый рузиав», получив обещанный второй хардам, он поклонился Трацару и в ответ на приглашение потратиться здесь же — весело возразил:

— Нет уж, позволь проститься. Здесь чересчур накладно будет, а нам ведомо, где подешевле!

С этим счастливый горожанин удалился, а Трацар вошел в харчевню. Вошел — и не увидел там ни одного посетителя. Только поворотливый малый в лестерцовом переднике протирал тряпицей столы, что-то насвистывая себе под нос.

— А! Это опять вы, почтенный Тэр Цат! Забыли что-нибудь?

— Как же, конечно, забыл! — простодушно воскликнул Трацар. — Забыл за ужин расплатиться. Сколько с меня?

— Э-э, драгоценный Тэр Цат, был бы я последним негодяем — так непременно содрал бы с вас плату за то, что уж с лихвой оплачено. Да только мое заведение и без обмана процветает. А потому честно отвечу: ничего вы мне не должны: ваш приятель опередил вас…

— И что же? Он так вот просто — заплатил и пошел прочь?

— Заплатить — заплатил, чего уж проще! А пошел не сразу, да и не совсем пошел, то есть как бы не совсем своими ногами.

— Ты ведь объяснишь попроще, а то я что-то ничего не пойму.

— Конечно, господин Тэр Цат. Скрывать тут нечего. Не успел ваш приятель отсчитать хардамы по моему скромному намеку, как вот те двое, ну, те, что сидели в противоположном углу, поднесли ему чарку вежества. А я его еще убедил, что по нашему обычаю не только выпить полагается, но и ответную поднести…

— Ну! Отчего же ты замолчал?

— Нет, нет, не молчу, почтенный Тэр Цат! Да как-то неловко все вышло. На какой-нибудь лум я тогда отвернулся. А глянул вновь — и вижу: сильно приятеля вашего развезло. Видать, лишней чарка вежества-то оказалась. Те двое, по всему люди благородные, осторожно взяли его под руки и мне еще говорят: мол, прогуляются с ним по пристани, по ветерку приливному — и допивать вернутся…

— И дальше что?

— Так и не вернулись. Хорошо, я догадался и с них взять, как положено…

Отвечая на расспросы Трацара, хозяин харчевни не оставлял своего занятия и работал тряпкой так тщательно, словно решил отполировать свои столы до зеркального блеска. И вдруг воскликнул:

— Гляньте-ка! А ведь под хмельком-то он и про коцкут свой забыл! Вот он, лежит себе под столом.

Трацар, приблизившись, заглянул под стол и вцепился обеими руками в ремень царевичева коцкута, но без помощи харчевника даже приподнять его не смог.

— Послушай-ка, — без тени тревоги сказал он тогда. — Ты ведь пособишь мне припрятать этот коцкут в каком-нибудь чулане и сохранишь его там, покуда мы с приятелем не явимся.

Нечего говорить, что хозяин «Зеленого рузиава» не стал возражать. И вскоре Трацар опять вышел на пристань, и хотя вышел он на сей раз не просто подышать морским воздухом, на лице его не появилось ни тени, глядел он по-прежнему чисто и бестревожно.

— Ага! Вот, вернее всего, и отгадка! — радостно сказал себе Трацар, приметив, что только два корабля из трех по-прежнему покачиваются у пристани в слабом сереньком свете осенней зари. А углядев на корме одного из них — коренастого агара, дымившего короткой и крепкой, подстать себе, трубкой, он окликнул его, как ни в чем не бывало:

— Эй, любезный! Ты ведь подскажешь мне, что это за судно только что вышло в море!

И услыхал в ответ:

— Отчего не подсказать? Двухмачтовый букталан «Соленая вейра», на Ачеду пошел.

Тут, ни с того, ни с сего, скрылся в волнах Дымного моря и десятый урпран книги «Кровь и свет Галагара».

Пещера, где Нодаль укрылся, следуя за новым посланником своей счастливой судьбы, была пропитана теплой смесью простых ароматов: сырого песка, горьковатого дыма, осенней травы и чиюжего лелода, коего полную тайтлановую плошку сунули витязю под нос, прежде усадив его на примятую кучу сухой соломы. Нодаль, не раздумывая, выпил и ощутил, как по телу его разливается приятный гул успокоения.

Он не в силах был окинуть мысленным взором даже события последних дней; ему в тот лум вообще показалось невозможным делом — думать, припоминать, выбирать и решаться. Казалось, будто жизнь только что началась, будто лежит он в загадочной корзине с опилками на сарфоском базаре — и от теплого материнского лелода у него слиплись глаза, уши перестали слышать и звук в горле растаял. Сморило его богатырским сном, а сколько проспал он — день или нимех — неведомо.