Марина Кимман - Флейта Нимма

Аллегри ничего не ответил и налил себе еще кружку. От напитка пахло табаком с легким оттенком перца. Кажется, ничего крепче и гадостней он не пил со времен своей юности, и, тем не менее, было в тапаморе нечто, что не позволяло от него так просто отказаться.

Дедок пожевал губами и спросил:

— Надолго к нам?

Тон у него был вполне дружелюбный, к величайшему сожалению Аллегри. Ему совсем не хотелось разговаривать.

— Надолго, — буркнул художник, так, чтобы стало понятно, что он не рад собеседнику.

Тот не внял.

— Саван? — понимающе хмыкнул дедок. — Что собираешься делать?

Аллегри не посвящал в свои планы и куда более близких людей. Раздражение росло: чтобы дед, наконец, отстал, он спросил у трактирщика кружку. Плюхнув ее на стол, художник налил тапамора.

— Пей! И молчи, ради всех богов.

— А если они — заразы, чего я ради них молчать-то буду? Боги, то есть, — деланно возмутился дедок, впрочем, принимая кружку. Аллегри так на него взглянул, что тот поперхнулся.

— Ладно, твоя взяла, — сказал он. — Но, перед тем как я уйду, — дедок предусмотрительно подлил себе тапамора, — позволь спросить тебя кое о чем.

Не дожидаясь ответа, он продолжил:

— Я думаю, ты собирался идти к Поющей Пустыне. Не спрашиваю, зачем — сумасшедших везде хватает — но как ты собираешься туда добираться?

Художник подавил внезапно возникшее желание запустить в старика кружкой. Он столько раз обдумывал этот вопрос сам, что тот успел надоесть ему, даже и не будучи заданным вслух.

— Не знаю, — процедил он сквозь зубы. В тоне явственно слышалось "уйди, а не то…", где вместо многоточия предполагались кары, пытки и страдания, но дедок не внял. Снова. Он, казалось, вел к чему-то, о чем только ему одному и было известно.

— Зачем сидеть целый месяц в Чору-Нери? Если нельзя пройти через Степь, можно попробовать другой путь.

Аллегри, который начал более-менее прислушиваться к речам старика — не то чтобы у него был выход, а вдруг и правда скажет что-нибудь полезное? — совершенно упал духом.

— Какой, например? Через Айзернен-Золен, что ли? — угрюмо спросил он.

Дедок кивнул.

Аллегри не стал больше сдерживаться и покрутил пальцем у виска, мол, маразм у вас, батенька.

Айзернен-Золен был бы прекрасным во всех отношениях государством, не пытайся он отобрать территории у других. Когда художник жил на Эонике, айзернен-золенцы воевали с Архипелагом Чайка, когда переехал в Кемер — поссорились с Фару, хотя не сказать, что эти страны приходились друг другу хотя бы соседями.

Поэтому художник даже не думал о том, чтобы обойти Степь через Айзернен-Золен.

Тем не менее, дедок кивнул, явно обрадованный догадливостью Аллегри.

— Слухи и из собаки медведя сделают, — сказал он. — Я, может, каждый месяц там бываю. И ничего, живенький.

До Аллегри начало доходить, с какой именно целью был затеян этот разговор.

— Где гарантия, что меня не прибьют на первом же пустыре случайно оказавшиеся там бандиты? — спросил он.

Дед улыбнулся. В этой улыбке дырок было на порядок больше, чем зубов.

— А спросите у любого здесь. Ксашик уже двадцать лет возит тапамор из Айзернен-Золена в Чатал, и всегда и люди и бутылки были в полной сохранности. И лошади. Ксашик — это я, если что, — он поднял кружку, словно приветствуя самого себя, а затем в честь себя же и выпил.

Художник снова окинул старика внимательным взглядом. Меньше всего он походил на успешного торговца, скорее уж на бездомного. Хотя…тогда откуда у него это украшение?

Аллегри только сейчас заметил его. Когда Ксашик наклонился, из-за пазухи выскочила подвеска: квадратный кусочек дерева с росписями, заключенный в серебряную оправу.

— Контрабанда? — спросил Аллегри. Несколько голов повернулись в их сторону, а трактирщик, который лениво ковырялся в очаге, выронил кочергу.

— Тише ты! — прошипел дедок и оглянулся. — Не обязательно произносить то, о чем и так все знают.

В таверне некоторое время постояла укоризненная тишина, после чего посетители вернулись к своим кружкам и тарелкам.

— Ну так что? — спросил Ксашик, убедившись, что они больше никого не интересуют. — Я как раз в очередную поездку отправляюсь, через пару дней. Мне нужен попутчик, — он уставился на Аллегри поверх кружки.

Аллегри вспомнил карту. У него и правда не было выбора. Либо ждать целый месяц — почти вечность, когда ты на пути к цели — либо идти через Айзернен-Золен.

Кроме того, в карте была одна деталь, которая его беспокоила. Если он правильно понял, в районе Айзернен-Золена существовал всего лишь один путь к Поющей пустыне, через долину Железных Столбов, возле тамошней Обсерватории. Границу страны на востоке облегала горная цепь, и, судя по всему, другой дороги через нее просто не было.

— Цена вопроса? — спросил он.

Ксашик почесал жидкую бороденку и сказал. У Аллегри глаза на лоб полезли: после такой суммы грабить его не было никакого смысла. Странным образом эта мысль его успокоила.

Видимо, дедок понял смысл метаморфоз мимики художника и сбавил часть цены.

— Но! Я еду только до Ротен-Эрца. Дальше мне делать нечего, если ты, конечно, не согласен отдать все до последней нитки, — неожиданно жестко сказал Ксашик. При этом он выглядел так, как будто эта самая нитка ни разу ему не нужна — так, фигура речи, не более.

Все сомнения Аллегри в том, был ли Ксашик бандитом, испарились как снег на раскаленном очаге. Слишком уж много условий.

Туманы Айзернен-Золена ничем не отличались от чатальских. Казалось, можно взять кусок серого марева и сплести себе шаль. Мокрую и холодную.

Кость и Ночку пришлось продать, ибо, как заявил дедок, в Айзернен-Золене мулов любят, но, в основном, в гастрономическом смысле. Запрячь их в повозку значило выдать себя с головой.

Одежду айзернен-золенцы носили своеобразную — платье до колен, под которое надевались штаны. И все бы ничего, но ткань кололась так, словно она состояла из множества мелких иголочек. Аллегри предположил, что ее применяют, чтобы выявить лазутчиков — ни один чужак, даже самый выдрессированный, не смог бы в ней долго находиться без того, чтобы, в конце концов, не почесаться.

Тайна пыточной одежды выяснилась относительно скоро, утром второго дня, когда Ксашик наконец остановил телегу.

— Что ты все время вертишься? — спросил он, с завидным аппетитом наворачивая сушеный хлеб. Еда такого отношения явно не заслуживала — по вкусу она напоминала подошву, да и по виду недалеко от нее ушла.

Вертеться, подумал художник, он мог в далекие юные годы, но никак не в своем солидном возрасте. Вернее было сказать, что Аллегри перемещался по всей площади телеги в надежде, что где-то будет чесаться меньше, чем в исходной точке — занятие столь же бессмысленное, сколь и бесполезное.