Эмиль, Гнитецкий - Благими намерениями

Сколько образов и сравнений он мог бы найти для описания терзаний, попроси потом его рассказать о своих ощущениях в спокойной и уютной обстановке! Боль напоминала Мольху раскалённое железо, вонзающееся в его плечи. Миллионы ядовитых змей впились в плоть, пуская яд. Собака, намертво вцепившаяся в его тело изнутри. Ему казалось, что на него намотали раскалённую колючую проволоку, и эта боль, как бы окрашенная в ярко-красный огненный цвет, пронзила нутро насквозь.

- Подписываешь? Отвечай, подписываешь? - звучали то слева, то справа злобные голоса.

Вместо ответа он громко и истошно кричал. Этот крик вырывался сам по себе, словно бы он мог отпугнуть мучителей, как раненый лев рыком пытается испугать свору атакующих его гиен или шакалов.

- Будешь подписывать, душегуб? - снова раздался гром Бордула, - Лукас, подпали-ка ему пятки!

Мольха пронзила ещё одна острая и жгучая боль, сделав его существование куда более невыносимым. Раздался хруст окончательно вывернутых суставов. Он кричал, обезумев от мук и самопроизвольно дёргался, что причиняло ему страдания ужаснее имеющихся. Он то проваливался куда-то в бездну, то возвращался в настоящий мир. Были моменты, когда ему становилось решительно всё равно, и даже не оставалось сил на борьбу. Но всё же порой до безумия он хотел выкарабкаться, уцепиться за жизнь руками, ногами, и даже зубами, прихватив её собачьей хваткой.

Неожиданно все предметы и люди, которые находились в комнате, превратились в серые пятна, в комки дурной энергии, не несущие ничего, кроме боли, страданий и зла.

- Не хочешь подписывать? - прорычала одна тень, - Ну повиси, подумай, а мы пока пообедаем.

- Лукас, подвесь-ка ему камень на ноги. Пусть помучается ещё сильнее за упрямство! - сказала другая тень более мягким голосом, - Пойдёмте, перекусим, милсдари.

Хлопнула дверь.

Боль стала невыносимой, хотя, казалось, хуже уже некуда. Подвешенный сыскарь продолжал бороться. Она была настолько ужасающей, что стало казаться, будто он полностью погружён в кипящий свинец. Каждая секунда стала бесконечностью. Мольх вспомнил старую пословицу "Не видят счастливые часов". Ведь когда человеку хорошо, то время летит как птица, он удивляется, как мелькают дни. Когда человек страдает, возникает чувство, что время застыло на месте. Тогда секунды кажутся вечностью.

Он ощутил себя огромным садом, в котором густо-густо посажены деревья, переплетающиеся кронами. Но это не совсем деревья, а сотни панкуртов мольхов. И вот с воем в сад прибегают слоны и начинают выдирать деревья с корнями, а каждое выкорчеванное дерево - это мучительная смерть Мольха, но в тоже время он ещё жив и страдает опять и снова. В голове гулкими тяжёлыми ударами били барабаны, а в висках - маленькие барабанчики переливались быстрыми и звонкими трелями. Затем настал ряд ревущих невпопад труб, лютней, кифар и литавр. Ведь этот оркестр дребезжал, выл, скрипел, трещал, визжал, и эта какофония вскоре достигла апогея, наивысшей точки, после которой молишь Праматерь о смерти и прекращении мук.

Голова сыскаря упала на грудь. Он медленно открывал и закрывал глаза, но видел перед собой лишь хохочущие тени. Иногда его пронзала новая вспышка боли, он ревел и громко стонал. Одинокий, оставшийся наедине со своими чудовищными терзаниями. Разум несчастного слишком помутился, чтобы он мог воспринимать происходящее. Вися на вывихнутых руках, местами он начинал бредить, но его никто не слышал и не спешил прекратить мучения. Перед глазами плыли обвинительные листы, кружились серые пятна и кричали "Подпишешь, бандит?!". И он одними губами, как больной в жарком бреду шептал: "Подпишу. Только снимите меня!".

Когда страдания стали предельно невыносимыми, он самопроизвольно дёрнулся, голову пронзила яркая вспышка, что-то щелкнуло, пространство завертелось, как волчок, и сжалось в одну точку. Тело обмякло, лицо побледнело, глаза потухли и закрылись...

***

Пробуждение было столь же резким, как и потеря сознания. В нос ударил едкий запах, вонзившись в голову, как тонкая спица. Панкурт дёрнулся, как от укола в самое чувствительное место на теле. Голова гудела и болела, не переставая, больно было даже открывать-закрывать веки и переводить взгляд из стороны в сторону. Остальные части тела ныли, ломили и вопили от страданий. На грудь как будто положили груду камней. Каждый вдох отзывался болью во всём теле. Мольх лежал на земле, не в силах даже приподняться. Над ним склонились все те же люди: два следователя, палач, лекарь и писарь. Рядом с ними стояли стражники с каменными лицами, выражающими полное безразличие и отрешённость.

- Ну как он? Точно не сдохнет? - прорычал Бордул.

- Был на грани, - ответил тюремный лекарь, - Вовремя сняли.

- Хлипкий он какой-то! - снова рыкнул Бордул.

- Позволю не согласиться. Я вообще удивлён, что он до сих пор молчит, - парировал второй кромник, - крепкий орешек. Ну что, придётся посадить его в кресло и применить "сансэдарский сапог". Это куда болезненнее, чем подвешивание.

Сделав знак крепышам, группа расселась за стол, ожидая продолжения пыток. Мольха, вяло пытающегося отбиться от своих мучителей, рывком посадили в кресло, прикрутили руки, ноги и придавили спину, стянув её ремнем вокруг кресла. На левую ногу одели доски так, что она оказалась зажата между ними. Затем палач вставил клин, взял тяжёлый молоток и вопросительно посмотрел на кромников.

- Ну что ж, ты всё ещё упрямишься?

- Согласился бы признаться в чём-то, но не могу врать, - еле заметно пошевелил губами сыщик.

Сыскарь снова ощутил, как нахлынула лавина боли. Сотни шипов одновременно впились в тело несчастного, не протыкая его кожу, но причиняя неизбежные страдания. Лицо искривилось в болевой гримасе до неузнаваемости, взор сделался диким. Казалось, что глаза вот-вот выскочат из орбит. Лоб покрылся холодным п отом.

А теперь ты согласен признаться в шпионаже и покушении? - учтиво переспросил Бартольд, - После шести-семи ударов твою ногу можно будет смело отрезать и отдавать на съедение собакам!

Сыскарь прикусил нижнюю губу зубами, едва не прокусив её до крови, а верхнюю плотно прижал к десне. Рот растянулся по бокам, зрачки глаз расширились до предела, веки стали судорожно сокращаться, он зажмурил глаза так сильно, как только мог. Мимика лица постоянно менялась. Постепенно в новый омут страданий вовлеклось всё тело. Он едва не плакал от беспомощности и отчаяния.

- Лукас, первый удар! - скомандовал Бартольд.

Палач вбил клин сильным ударом молотка. Доски сдвинулись, сильно сжав ногу тисками. Мольх резко выкатил глаза в истерическом припадке и взревел, как подстреленный медведь, дрыгая головой, пытаясь освободиться от пут.