Эмиль, Гнитецкий - Благими намерениями

- Подписываешь?

- Сказал бы "да", но не могу врать!

- Лукас, второй удар!

Доски сошлись ещё плотнее, вдавившись в кожу со всей силы. Мольху показалось, что на ногу с большой высоты упал камень, перебив её пополам. Он вопил, не переставая, и ничего не соображая. На лбу набухла вена, угрожая лопнуть.

- Подписываешь?

- Садисты проклятые! Сволочи! Упыри! - продолжал кричать Мольх во всё горло.

- Лукас, третий удар!

Клин вошёл почти наполовину. Доски стянулись туже, намертво зажав ногу. Если бы не истошные вопли бедного сыскаря, то опытный слушатель мог отметить, что раздался едва заметный хруст - треснула кость. Распятое на кресле тело забилось, как вытащенная из воды рыба.

- Когда клин вгонят на две трети - твоя нога станет плоской, как доска, душегуб! Подписываешь?

- Пошли в жопу! - завопил бедняга, рискуя сломать себе кости от корчей.

- Лукас, четвёртый удар!

Мольх уже не соображал. От истошного крика кожа головы, лица и век покраснела. Из глаз потекли слёзы, и он ничего уже не видел. Шея покрылась синяками, хотя туда его никто не бил, просто от рёва полопались сосуды. Он орал, рычал и извивался, как уж на сковородке. Ему казалось, что ногу разбили огромным молотом на множество осколков. Узник погружался в страдания, как в болото, из которого никак не выбраться одному. Его захватило ощущение, что он ныряльщик, который ушёл под воду и никак не может поднять голову над поверхностью, чтобы глотнуть свежего воздуха всей грудью. Но и умереть он, словно, поражённый древним проклятием, тоже не может.

Сперва Мольх даже не заметил, как в комнату привели маленького мальчика со связанными за спиной руками. Он был одет, как и сам сыскарь, лишь в рубашку из грубой мешковины. В глазах у него стояли слёзы.

- Смотри, бандит! Смотри, кому сказал! - рывком подбежал к сыскарю Бордул, взял его за волосы, ударил наотмашь по щеке другой рукой, - Видишь мальчишку?! Сейчас Лукас будет вырывать ему куски плоти раскалёнными щипцами, а потом проткнёт глаза горячим прутом, если ты не признаешь себя шпионом!

- Нет! - заорал Мольх, изнывая.

- Клянусь, он сделает это! - заорал Бордул, трясясь над пытуемым с раскрасневшейся рожей и налитыми кровью глазами, стараясь перекричать крик Мольха. Теперь он снова стал похожим на большую взбесившуюся жирную крысу. Не хватало только вытянутой морды, усов и облезлого хвоста сзади.

- Нет! За что ребёнка? За что?! - орал Мольх, дёргая головой, рискуя сломать шею, как от собственной боли, так и от боли за мальчика.

- Господин! Они сделают мне больно! Я не хочу, господин! Не хочу! Пожалуйста! - заплакал малолетний узник.

- Ты умеешь терпеть собственную боль. Но посмотрим, сумеешь ли ты вытерпеть боль другого человека? Тем более мальчика! - хлестнул Бордул, - Если ты не подпишешь бумаги, он будет искалечен, и ты будешь виновен в этом!

- Сучьи дети, вот вы кто!

Один из стражников крепко обнял мальчика сзади одной рукой за плечи, другой достал кинжал и приставил к горлу. Палач взял из жаровни щипцы, осмотрел их и удовлетворительно улыбнулся садистской улыбкой. Повертел в руках, прикидывая, как получше ухватиться, и поднёс к лицу малыша.

- Согласен?! Лукас, пятый удар!

Отложив щипцы, палач вогнал клин ещё глубже. Из сдавленной ноги стала сочиться кровь.

- Хорошо! Хорошо, крысы проклятые! Выродки! Байстрюки! Твою гвардию, мою кавалькаду! Я подпишу любой бред! Я признаюсь! - заорал Мольх не своим голосом, - Прекратите! Отпустите ребёнка! Отвяжите меня!

Из горла несчастного пошла кровь, капая на ноги. Он попытался ещё что-то сказать, но понял, что у него пропал голос. Совсем. Вместо речи из горла выходили какие-то звериные рыки, бульканье, шипение и сип.

- Выковыривайте его из кресла! Снорре, бумаги и перо! - ликовал Бартольд, сделав Лукасу знак отойти.

"Созрел! Наконец-то!" - заглянув в безумные глаза сыскаря, со злобным удовлетворением подумал он.

- Вы кого угодно заставите, выродки! - пытался прохрипеть пленник, глотая слёзы.

Мольха отвязали, освободили ногу и на руках поднесли к столу. Он стонал, выл и рычал. Между тем писарь выложил на свободный край пачку бумаг, подал уже приготовленную чернильницу и перо. Бордул сунул в трясущиеся руки Мольха перо и проворковал, подняв его голову за волосы и глядя бесконечно злыми глазами:

- Давай-ка подписывай да поаккуратнее! И без глупостей! Если ты откажешься от своих слов, если попробуешь выкинуть какой-нибудь номер, то я, право, не знаю, что с тобой будет. Всё, что ты испытал, покажется тебе ласками любимой женщины, я обещаю! Смотри, мы снова посадим тебя на это кресло и туго свяжем. А потом вобьём в твои колени по десятку гвоздей, чтобы ты не смог стоять на ногах. Потом палач подпалит ноги, чтобы ты не смог ходить. Потом мы разведём медленный огонь под твоей задницей, чтобы ты не смог сидеть. Раскалёнными щипцами мы вырвем мясо на твоих боках, животе и спине, чтобы ты не смог лежать. А чтобы ты не отключился, Фродд вставит тебе в ноздри ватки со специальным эфиром. Ты будешь в сознании! Ты пожалеешь, что вообще родился на свет!

Окончательно сломленный, обессиленный, почти ничего не соображающий Панкурт Мольх, шипя от едкой боли, страха и злости на всё и вся, начал послушно ставить подписи на документах. Они изобличали его, как шпиона из враждебного княжества, крупнейшего бандита, отъявленного организатора множества громких убийств и казнокрада, по которому плачут навзрыд все виселицы и плахи Верузии.

Сыскаря выволокли из камеры пыток, насильно влили в рот какое-то снадобье, взятое лекарем со стола, приволокли в малюсенькую темницу, сковали, чтобы не наложил на себя руки, и оставили наедине с собой.

Он лежал один-одинёшенек в кромешной тьме. Тело немилосердно палило и жгло. По сути пытка не прекратилась, а всё ещё продолжалась. Мольху казалось, что внутри него поселилось множество мелких огненных жуков, как напоминание о недавних истязаниях. Они копошатся, выгрызая маленькими огненными клешнями потроха изнутри. Он уже перестал различать отдельные очаги боли, ему мерещилось, что он сам - один большой источник собственных страданий. Потом к нему пришла мысль, что эти жгучие жуки были оставлены специально, чтобы мучить и терзать его даже вдали от палачей.

Узник пытался поговорить с ними, стонал, пытаясь их разжалобить, просил покинуть тело и уйти в другое место. Но они оставались безразличны к его мольбам и продолжали перемещаться тысячами маленьких угольков в его нутре. Мольх едва мог пошевелиться, но он был полностью уверен, что если он переместится - то боль переместится вместе с ним. Куда бы он ни пошёл, какую бы позу он ни принял - она будет с ним, будет его спутницей. Они не разлучатся до конца его уже недолгой жизни.