Мария Теплинская - Короткая ночь

Где-то за его спиной Дарунька визгливо отчитывала Михала:

— Ну что ты с ним в споры лезешь? Сам ведь знаешь — он за Леську кому угодно шею свернет и очи повыдерет! Да тоже ведь не задаром — сам рад бы лапу на нее наложить. Так что ты, Михалек, от нее бы подальше!

— Ну вот еще! — проворчал в ответ Михал. — Сам знаю, что рад бы он, да кто ж ему даст? Тут Савел грудью станет, да и я тоже!

— Ишь ты! — поддела насмешница Василинка. — А я вот поглядела нынче, как ты перед ним грудью стал — да задом сел!

Но Янка уже их не слышал. Давно уж стихли, сошли на нет голоса у него за спиной, и вновь охватила его свежая и душистая тишина поздней весны. По-прежнему остро пахло березовым листом, и где-то над головой цвиркал зяблик, и вторил ему другой.

Но где же, однако, Леся? Куда могла подеваться?

Он торопливо шел по берегу, окликая, но она не отвечала — лишь вздыхали ему навстречу ветви, да зяблики звенели над головой. Где же она могла спрятаться? Если не убежала домой, то должна быть где-то поблизости.

— Лесю! — окликнул он снова, дивясь, как открыто и звонко прозвучал его голос. Так в старых сказках добрый хлопец скликает пугливых зверей.

Снова никто не ответил, но расслышал он вдруг впереди тихий плач. Поглядел — и впрямь меж кустов что-то белеется, словно лебедушка на лужок вышла.

Присмотрелся — нет, не лебедушка, а Леся на траву ничком пала, закрывшись белыми рукавами. А вот и панева ее по траве раскинулась, складками сбилась; зеленая — на зелени не сразу и бы и приметил, да зато хорошо видны яркие на ней клетки — белые, красные, коричневые…

Она услышала, но не поднялась навстречу, лишь крепче съежилась при звуке его осторожных шагов.

— Вставай-ка, Лесю! — окликнул он уже тише.

Она не ответила, лишь глуше и горше зарыдала.

— Вставай, вставай, — настаивал он. — Земля еще холодная, простынешь!

Он наклонился, крепко взял ее подмышки, оторвал от земли. Она была легкая, почти как ребенок; ему не стоило большого труда ее поднять, но тут она вдруг единым движением вскочила сама, по-прежнему закрывая лицо ладонями, и с новым приступом рыданий упала к нему на грудь, крепко обняв под распахнувшейся свиткой горячими руками. Жгучие слезы насквозь промочили его рубаху, а он беспомощно гладил ее склоненную к его плечу голову, потом несколько раз легонько коснулся губами пушистых теплых волос, пахнущих мятой. Она не противилась — только крепче обхватила его, благодарно погладив по спине.

— Ну, будет, будет, Лесю, — шептал он ей на ухо. — Было бы еще из-за чего тебе плакать, а то подумаешь — из-за Паньки! Ну его совсем в болото!

Она в ответ лишь затрясла головой, стараясь не отрываться от его промокшей рубахи, и он понял, что Леся не хочет, чтобы он видел ее подурневшее от слез лицо.

— Ну, пойдем присядем, что же нам тут стоять?

Горюнец подхватил ее на руки и понес дальше вдоль берега, туда где лежала поваленная даней бурей сосна, вывороченная с корнем.

Девочка лишь вздохнула и прошептала сквозь слезы:

— Тяжело тебе, небось?..

— Да нет, ничего, — отозвался он. — Кулина тяжелее была.

Кулина… В его памяти вдруг поднялся давнишний случай, из тех. О которых он не любил вспоминать.

Давно это было, еще до солдатчины, когда он, веселый, красивый и беспечный Янка Горюнец, ни сном ни духом не ведал о своей горькой доли, о тяжких утратах, что ждали его впереди. Он тогда еще только начинал ухаживать за Кулиной, и свежее чувство первой любви трепетало в нем каждой жилкой, до сладкого забвения кружило голову.

А она… Любила ли она его тогда? Трудно сказать. Возможно, ей просто льстило внимание лучшего на селе жениха, да еще то, что ей завидовали все подружки, в том числе и пресловутая Каська. Ну, еще бы! Вся Длымь его на руках носила за ловкость в работе, красоту и добрый нрав. Он нравился девушкам, старики на него умилялись, а ребята помладше, которым он всегда был другом и заступником, так и бегали за ним хвостом. Он же всем этим спокойно гордился, не заносясь и не чванясь.

А Кулина любила нравиться и любила, когда за ней ухаживали. Ей нравилось пройтись по деревне под руку со своим красавцем кавалером, нравилось, когда он нес на развернутых плечах ее коромысло с полными ведрами. И когда он легко подхватывал ее на руки и кружил по воздуху, она победно смеялась, и он тоже смеялся — счастливо и гордо.

А где же была Леся? Он тогда совсем позабыл о ней, захваченный весенней ликующей бурей первого чувства. Нет, он был к ней по-прежнему ласков, но сделался невнимателен: не вел больше с ней долгих бесед, не рассказывал сказок и часто забывал ей отвечать, погруженный в свои светлые грезы. И что самое грустное: Леся почувствовала, что стала теперь ему в тягость. Ей, помнится, тогда уже сравнялось десять — вполне достаточно, чтобы многое понимать. Взрослая девушка их разлучила, отняла у нее любимого друга, а сама она еще недостаточно выросла, чтобы отстоять его перед Кулиной. Да и не хотел он, чтобы его отстаивали… Осуждать своего ненаглядного Ясеньку она не смела, так кого же ей оставалось винить, как не разлучницу Кулину?

А ему и в голову не приходило, что девочке обидно, тоскливо и одиноко. Но зато он никак не мог понять, почему Леся так невзлюбила его зазнобу, почему вдруг сердито замолкает, едва он о ней упомянет, почему таким неотступным, испепеляющим взглядом смотрит ей вслед.

Лесина враждебность, кстати, имела основания: как то раз Кулина мимоходом, без всякого злого умысла, осмеяла их дружбу.

— Совсем ты, право, наседкой заделался, — заявила она тогда. — Гляди, скоро и перьями обрастешь!

И после этого Янка начал стесняться своей привязанности к девочке, настороженно вздрагивать, если кто-то видел их вместе, и даже начал избегать ее.

И хотя потом все стало на свои места, и Кулина своих насмешек больше не повторяла, но его удручало уже одно то, что она его осудила, а он так боялся ее потерять, что не смел идти вразрез с ее мнением и вкусами.

Однажды Лесе удалось все же вырвать его для себя для одной, утащив по ягоды.

Это были последние счастливые минутки ее детства. На краткое время Ясь опять стал прежним, словно и не было между ними недавнего отчуждения. И снова держал он в своей большой теплой ладони ее маленькую загорелую руку, и снова пел ей ее любимую песню о калине, а она подтягивала ему своим высоким и еще по-детски нестойким голоском.

И надо же такому случиться, что уже на обратном пути, в тихом солнечном перелеске, встретили они эту самую злосчастную Кулину! Она им ничего не сказала, но Леся видела, как насмешливо покосилась на нее эта краля, и как поджала она губки.

И снова не стало прежнего Яся. И опять проскользнуло прежнее смущение в его голосе и улыбке, и опять появилась неуверенная робость в движениях. Он не оттолкнул ее, нет, но его пальцы слишком быстро разжались, выпуская ее руку. Пусть бережно, ласково, но он явно отстранялся, освобождался от нее.