Мария Теплинская - Короткая ночь

Так чем же приманила, чем умаслила ее Катерина, что эта ведьма согласилась ей помочь?

А Виринка меж тем зашептала еще таинственнее:

— А все же, я так думаю, права ты: без хлопца все же не обошлось. Да только что-то сдала она на сей-то раз: прежде-то она с хлопцами и без ворожей обходилась.

— Это не он сдала, Вирысю, — усмехнулась подружка. — Просто хлопец несговорчивый попался.

— А ты уж будто и знаешь, что там за хлопец? — еще больше оживилась Виринка.

— Может, и знаю, — уголки Лесиных губ едва дрогнули.

— Да уж и впрямь — тебе ли не знать? Ты уж за ним… того… приглядывай, а то как бы та молодка не охомутала заступника твоего!

— А что мне за ним доглядывать! — отмахнулась Леся. — Он и без меня за собой доглядит.

Большего Виринка от нее так и не добилась, хотя и приложила все старания, чтобы продолжить столь интересный разговор, и ушла восвояси разочарованная и кажется, несколько обиженная.

А на другой день, заглянув к Янке, Леся услышала в его хате тоненький писк, раздававшийся из угла. Она немедленно сунулась туда — в углу на лавке стояло лукошко, выложенное внутри сеном. В лукошке, уютно свернувшись, лежала Мурка, а под ее теплым боком пристроились — один, два… три крохотных круглых комочка, издававшие тот самый писк. Один был черный, другой — серый, а третий — какой-то неведомой масти — очень светлый, но все же не белый, а скорее бледно-бежевый, с едва различимым розовым оттенком.

В порыве нежных чувств Леся тут же схватила одного котенка — он легко уместился в ее сложенных ковшиком ладошках. Леся умилялась, глядя на это чудо природы — крошечный, теплый, сердечко часто-часто бьется сквозь ребрышки. Просто не верится, что со временем из него разовьется этакое спокойное, самоуверенное, полное ленивого достоинства создание, вроде его достопочтенной мамаши. Котенок меж тем отчаянно карабкался у нее из рук, пища и царапаясь тонюсенькими, мягкими еще коготками. Леся тихонько смеялась и заталкивала его обратно, а стоявший подле Горюнец с улыбкой наблюдал за этой милой картиной.

Наконец его участливое сердце не выдержало:

— Да уж ладно, пусти ты его к мамке — глянь, как смотрит!

Мурка и в самом деле чуть приподнялась в своем лукошке, вытянула шею и неотрывно уставила на них свои зеленые и круглые, как плошки, глаза, полные снисходительного упрека.

— Ну и что ты уставилась? — с таким же упреком в голосе обратился к ней хозяин. — Ни стыда у тебя, ни совести! И что теперь делать прикажешь с твоими подкидышами? Их ведь и не потопишь теперь, они уж вон какие, глаза даже открыли! Она, вишь ты, на чердаке окотилась, — это он уже Лесе рассказывал. — Я и не знал, не ведал, пока вчера один через дыру в потолке в сени не вывалился, вот этот, — показал он на черного. — Я его, беднягу, в потемках не сразу и увидел, едва не придавил. А потом на чердак полез — еще двух нашел. И куда мне теперь столько кошек, скажи на милость!

Леся вдруг о чем-то вспомнила, и в глазах у нее замерцал золотой огонек.

— А ты знаешь, я тут давеча Марысю из Рантуховичей встретила, так она говорит — жуть мышей у них развелось в имении, ну просто нашествие какое-то! Пан Генрик однажды среди ночи проснулся — а на столике у самого его изголовья мышонок сидит да корку сухую гложет — хрст, хрст! Ой, что тут было с бедным паном! Весь дом сбежался, отпаивали его с перепугу уж не знаю чем! Гаврила до утра с ним просидел — никак не хотел пан Генрик один оставаться! А теперь ему в дом коты нужны — хоть сами родите, говорит, а раздобудьте! А вот теперь и рожать никого не придется — мы как раз твоих ему и отнесем.

Янка засмеялся:

— Ну, мои-то не доросли еще мышей пугать, их самих любая крыса загрызет! А покуда вырастут — так они, пожалуй, других найдут.

— Найдут они, как же! Да ты что, Ясю, Рантуховичей не знаешь? Это ведь что твоя вода стоячая: от сказано до сделано три года пройдет.

Янкины котята и в самом деле пригодились в Рантуховичах. И попали они туда много раньше, чем предполагалось — уже через два дня после того разговора. Потом у Янки все никак не получалось: слишком много было работы — и сеять, и боронить, и огород копать. И теперь-то после пахоты едва передохнули, денечка два затишье выдалось.

Леся за него беспокоилась: как-то он, хворый, один управится? Но тут все утряслось: Васина семья, зная, как трудно будет ему пахать без погоныча, отрядила ему в помощь своего Андрейку, так что с пахотой он худо-бедно управился. Но Лесе нетрудно было представить, как тяжело ему целые дни неотрывно видеть этого веселого, оживленного хлопчика, да к тому же Митранькиного друга.

Она пробовала кое-что вызнать, хотя бы через ту же Марысю, но та и сама ничего толком не знала, а про Митраньку так и вовсе не могла вспомнить, кто же это такой есть, и как он выглядит. Но зато она передала длымчанке тревожные новости.

Пан Ярослав теперь ездил в Рантуховичи заметно реже, чем прежде, но после своих наездов оставлял все более гнетущую атмосферу. После длительных бесед с ним у пана Генрика долго не сходила с лица полотняная бледность, и зыбкой дрожью дрожали руки. Очевидно, Ярослав решил теперь приняться за него более круто. Все чаще намекал он бедному пану Генрику на какие-то векселя, которых все больше собиралось в руках Островского. В бытность свою в Варшаве он, оказывается, не одними балами да кутежами занимался, а скупал векселя своего неуступчивого соседа. Казачок Яська — тот самый, что прошлой осенью так подвел Лесю, недавно подслушал из коридора их разговор. Да и грех было не подслушать — так громко и возбужденно кричали собеседники.

— Вы меня знаете, я человек благородный, — распинался Ярослав. — Ну хотите, я вам эти бумаги так отдам? Или просто порву их у вас на глазах, в камин брошу — хотите? Да поймите же вы наконец, не нужны мне ваши пески и худые коровы, мне порядок в моем имении нужен! А какой может быть порядок, когда у меня под боком ваши разбойники?

— Это ты, пан Ярош, натуральный разбойник, а не они! — перебил его пан Генрик. — И всегда ты был разбойник, и отец твой тоже, и все ваше семейство с большой дороги вышло, так-то-с! Хоть до последней нитки раздень ты меня, последнюю рубаху сними, пусть все кругом видят, какой ты есть бессовестный, а Длымь я тебе не отдам!

— Так ведь все равно по-моему выйдет, как вы не понимаете? — кипятился Ярослав.

— Да, выйдет, коли ограбишь ты меня, силой отнимешь — тогда выйдет! А по доброй воле — никогда, слышишь? Ни-ког-да!

Больше казачок ничего не узнал, но и этого было достаточно, чтобы понять: Островский затевает против пана Генрика какую-то контру, и это, безусловно, имеет отношение к длымчанам.

— Вот такие дела, — печально закончила Марыся. — Чует мое сердце, что скоро наш пан Генрик без угла останется, а мы все к Островским в неволю попадем. Да и вы тоже.