Мария Теплинская - Короткая ночь

Даже идущая впереди стайка девушек остановилась и теперь следила за погоней с таким же интересом, время от времени возбужденно толкаясь и поддразнивая друг дружку.

Когда же растрепанные, взопревшие парни стали понемногу возвращаться на тропу, недавних нарушителей трудно было узнать: дышали они даже чаще, чем остальные, и пот с них катился быстрее, и такими же румяными у них были щеки, а в блестящих глазах играли победа и вызов: не догнали!

Мир и веселье вновь воцарились среди молодежи. Встречные да прохожие видели одни лишь ярко расшитые рубахи, венки, березовые гирлянды, румяные лица, красавицу на белом коне. Со стороны все казалось безмятежно и благополучно, и никто не догадывался, какие грозовые тучи собираются над Длымью не только извне, но и в самом сердце такой, казалось бы, монолитно дружной общины.

Ближе к закату все побежали домой, чтобы успеть переодеться к танцам. Это всегда была самая оживленная часть троицких гуляний. Конечно, и венки, и хороводы, и обрядовые песни, и «майское дерево» — это все, разумеется, тоже было неплохо, однако нельзя не признать, что все эти обряды были словно подернуты налетом какой-то устоявшейся патриархальности, от которой слегка веяло скукой. Песни всегда игрались одни и те же, никакого своеволия тут никогда не допускалось. И убранные лентами березки, и хороводы, и белый конь — все это повторялось из года в год почти без изменений, и даже белые обрядовые сорочки ежегодно одевались одни и те же.

Но зато к вечеру, когда начинались танцы — вот как раз тогда и закипала настоящая жизнь, и большинство гостей стекались в Длымь именно к этому часу. И глядишь, в недолгом времени все кругом закручивалось единым пестрым бешеным круговоротом, и вскоре уже не разобрать было, где тут мужик, где шляхтич, где дворовый, а где свой брат длымчанин — кругом сплошная дробь каблуков, вихри взлетающих подолов, жаркое дыхание, веселые румяные лица…

Но самое дивное начиналось, когда наступали сумерки. Тогда на поляне разводили огромный костер, и в его неровном пламени оранжевые пляшущие силуэты и их черные тени выглядели совсем фантастично… А то, бывало, хлопцы-длымчане хватали горящие факелы и, уподобляясь сказочным огненным змеям, затевали дикую и чудную пляску, стремительно описывая над головой немыслимые огненные узоры; они загорались, сменяли один другой, не успевая гаснуть. Жуткое и прекрасное это было зрелище…

Итак, перед закатом все помчались домой. Игрецы-музыканты отправились за своими цимбалами да жалейками, а девчата и молодицы кинулись переодеваться в лучшие свои наряды, как у них испокон веку водится.

Лесе возиться было недолго: все свои уборы она отобрала заранее и сложила опрятной стопочкой поверх прочих. Паневу на сей раз она выбрала темно-вишневую, скорее даже с коричным оттенком, но в яркую белую клетку, и эти клетки по всему полю то сгущались в отчетливые белые пятна, то расплывались тонкой, почти невидимой нитью. Ганне же, у которой мало было своих нарядов, дала другую — темно-синюю, в белую и красную полоску. Сама она эту паневу почти не носила, считая, что такая расцветка ей не идет.

Гануля все еще шнуровала гарсет, а потом еще застегивала ремешки на черевичках, подаренных ей к свадьбе мужем. Леся, уже совсем одетая, стояла рядом. Сама она нарядилась во все красное, вишневое, коралловое — по ее костюму можно было изучать оттенки красного цвета, причем наиболее темные располагались понизу, а кверху становились все ярче, и весь наряд завершался атласными лентами, багровыми и огненными, рдевшими, словно угли, в ее каштановых косах, уложенных на висках двумя пухлыми калачами. Всю эту разнообразную красноту более темной паневы, знаменитой ярко-вишневой казнатки, полыхающих лент и бесчисленных коралловых бус подчеркивали снежные рукава сорочки и передника, искусно расшитых алым шелком.

Они отгородили свой кут холщовой занавеской, и было слышно, как за нею, тяжело ступая, ходит по хате Тэкля, как раздраженно хлопает дверью вошедший Савел.

— Серчает… — прошептала пугливая Ганна. — Не надо бы тебе нынче…

— Да ну его! — небрежно отмахнулась Леся. — Савку слушать — с тоски пропадешь! Того нельзя, этого не велю… Тот жених ему негож, другой нехорош, а кто ему хорош — тот нам негож, вот и весь тебе сказ! Да ты не робей, сегодня-то он тихий будет, бабуля наша ума ему добавила.

— Так-то оно так, — все еще сомневалась Гануля, — да только она нынче и на тебя сурово глядела.

— Да, я знаю, — вздохнула девушка. — Знаю, что круто нам теперь придется. И о н тоже знает… Да и бабка Алена перед смертью помнишь, что говорила? Ах да, тебя тогда еще тут не было… Говорила, что ждет меня дорога крутая, кремнистая, что будут меня гнуть да ломать, а я должна выстоять… И еще сказывала, что сокол сизый ко мне в окно постучит, и будет это не тот, о ком я сперва думала. Так оно все и выходит…

— Может, и верно ты говоришь, — кротко согласилась невестка. — Хоть и грех так думать, Алеся, да только и сама я о таком же хлопце мечтала… И я такого любила…

— Такого любила, — изумилась Леся, — и за какого вышла?

— Что ж тут поделаешь, — смиренно произнесла Ганна. — На все воля Господня. А Матвей — тот и не глядел даже в мою сторону. Хорош был Матвей! — мечтательно добавила она после недолгой паузы. — Брови черные, очи синие, вот как у Яся у твоего! И улыбка совсем такая же: будто солнышком обогреет… Да только не меня… Знаешь, сколько девчат на него заглядывалось, да каких — не мне чета! А тут Савел ваш ко мне присватался, вот батька мне и сказал: ступай, Ганно, замуж! Вот я и вышла. С тобой все же не то…

Леся в ответ покачала головой:

— Просто я другая.

Не только ты… Тут за тебя и старик, и матуля. А у нас дома всегда бывало, как батька прикажет.

Ганна затянула последний ремешок и поднялась с крышки сундука, на котором сидела.

— Вот я и собралась. Пойдем, что ли?

Они выбрались из-за занавески. Сперва им показалось, что в хате никого нет, и Леся, ничего не опасаясь, подошла к окну: не идет ли ее ненаглядный. Но Ганна, оглядевшись, увидела в красном углу свою свекровь; Тэкля стояла к ним спиной, оправляя вышитый рушник на иконе. А беспечная Леська, от радости потерявшая всякую осторожность, так и убежала, ничего не заметив. Гануля хотела уйти следом, но тут свекровь неожиданно окликнула ее:

— Постой, Ганно, — обратилась она к невестке; голос Тэкли был спокоен, и в нем явственно слышалась сдержанная печаль. — Ты все же пригляди за Аленкой, милая. Одну не оставляй… Мало ли что…

— Вам тоже… боязно за нее? — прошептала оробевшая молодица.

— Да, тревожно мне что-то, — призналась Тэкля. — Хоть и не того я боюсь, о чем ты подумала. Он-то хлопец честный, греха не допустит. Да вот кабы молва худая теперь не пошла… Куда ей тогда деваться? Был бы Янка еще здоров… Хотя был бы он здоров — его и окольцевали бы давно. Такие долго в бобылях не ходят.