Мария Теплинская - Короткая ночь

— А что ты думаешь: он теперь отступился? Это, говорит, в нем обида сказалась, а женится, свое получит — так сразу и уймется.

— Горбатого могила исправит! — хмыкнул Янка.

— Вот и я о том же… А еще он говорит — Савел, то есть, — что на других женихов мне теперь и вовсе нечего надеяться, и речи быть ни о чем не может — вон как все хлопцы от меня шарахнулись!

— Ну, я-то не шарахнулся! — возразил Янка.

— А про тебя он и думать мне заказал, — вздохнула она. — Говорит, что как собаку меня запорет, коли ближе, чем за версту от тебя увидит.

И вдруг затрепетала вся, в едином порыве кинулась к нему на грудь.

— Давай убежим, Ясю!.. Уходом свенчаемся… Жизни моей не стало совсем…

Он покачал головой:

— Не так все просто, Лесю. Отец Лаврентий венчать нас не станет, не любит он в такие дела вязаться. Да и меня он не жалует. Я уж и говорил с ним — он сказал, что без благословения венчать нас не станет.

— В дальний приход, к отцу Павлу! — убеждала она.

— Отец Павел тоже венчать не будет, — вновь нахмурил брови Янка. — Отец Лаврентий еще прежде нас у него побывал.

— Что же делать-то нам с тобой? — ахнула она. — Куда ни кинь — всюду клин!

— Придумаем что-нибудь, не журись пока. И попа найдем, а может, и родичей твоих еще уломаем. Сама ж ты говоришь — теперь это проще. А с Савлом я ужо разберусь: пусть попробует только пальцем тебя тронуть — без рук останется! Не он тебя вырастил, не он на ноги поднял — не ему теперь и за вожжу хвататься!

Ганна меж тем ушла вперед и остановилась уже возле бань, чтобы там подождать Лесю. Она не была уверена, что поступила правильно, позволив влюбленным остаться наедине; во всяком случае, ее за это никак бы не похвалили. Но ей было искренне жаль золовку. А кроме того, виделось ей в этой паре, в их любви, что-то чудесное, дивное, о чем поется в старых песнях и к чему подспудно тянулась душа Ганульки, тоже мечтавшей о гулянье в лесу, рука об руку, о долгих зорях вдвоем — и лишенной этого. С болью тайных сожалений вспоминался ей ласковый красивый Матвей, не глядевший на нее в те далекие дни, а теперь и вовсе невозвратно потерянный. Он остался в прошлом, остался несбыточной грезой, как те ясные зори и лесные цветы, которые она мечтала собирать вместе с ним. Ничего этого у нее теперь не будет…

А теперь старшие хотят отнять все это и у Леси. Как не помочь ей теперь — хотя бы ради тех светлых воспоминаний…

Ганна встревоженно обернулась в сторону тропинки: что-то золовка слишком задержалась. Ой, не к добру…

И вдруг железные пальцы больно стиснули плечо.

— Ты что тут делаешь, непутная? — загремел над ухом Савел. — У всех у вас одно на уме — подолом потрясти! Где Аленка?

— Да вот… мы тут… — начала оправдываться Ганна. — Посевы поглядеть ходили…

— Как же, знаем мы ваши посевы! — перебил Савел. — Алена где? — Ганна увидела, как недобро ощерились его широкие крупные зубы.

— Отстала, верно, — прошептала та, совсем потерявшись.

— Я вот ей отстану, погодите ужо вы у меня обе! Мало мне было сраму на весь повет, так теперь еще…

— Что шумишь? — раздался у него за спиной спокойный голос.

Запропавшая Алена стояла на тропинке, придерживая рукой кустарник.

— Удавить тебя мало, а не то что шуметь! Зла на тебя никакого нет! — прошипел Савел, отпустив наконец свою несчастную испуганную жену и хватая руку девушки. — Сказывай, где опять бродила? Ну! — рявкнул он, с силой тряхнув ее за плечи.

— Сказала же тебе Ганна — посевы глядели, — ответила она спокойно, без страха и смущения в голосе.

— Ах, посевы? А губы отчего припухли — комар укусил? Нет, вы гляньте на нее: и людей не стыдится! Ей-то что, хай за нее другие краснеют! Ну так вот, Алена, последнее мое слово: с каханым твоим нынче же разберусь. Теперь либо он, либо я — одному из нас живому не быть!

Дальше… Дальше был ужас. Вцепившись намертво, Савел протащил ее через всю деревню, на глазах у всех соседей — за руку, как пойманную воровку. Но страшно было даже не это. Самым страшным было лицо Савла, на которого она боялась смотреть. Закаменевшее, с плотно сжатыми губами и ходящими под кожей желваками, с сухим и жутким блеском в глазах, оно выражало теперь даже не гнев, не злобу, а какую-то упрямую одержимость. Он словно не видел, не слышал, не воспринимал ничего вокруг, охваченный своим безумием, и это было страшнее всего.

Дома он молча затолкал обеих женщин в хату и запер снаружи дверь на засов. Леся видела из окна, как он так же молча и с видимой неспешность взял стоявшие у сарая вилы и направился прочь со двора.

— Савка! Савося, да ты что? — истошно закричала она, охваченная новым приступом ужаса. — Опомнись!

Она всполошенно заозиралась вокруг, в своем бессилии стиснув руки. Иисусе-Мария, что же делать? И как на грех, никого нет дома: Тэкля в гостях у соседки, на другом конце села, дед и вовсе незнамо где… В корчме, наверное, опять застрял. Одна Ганулька стоит, забившись в угол, мелко крестится дрожащей рукой, часто пришептывая:

— Господи, помилуй, господи, помилуй, свят, свят, свят…

Приняв решение, Леся бросилась к другому окну - к тому, что выходило на улицу. Шире распахнула створки, оперлась коленом о подоконник.

— Алеся, ты что это? — ахнула Ганна, перестав отчего-то креститься и пришептывать.

— А ну цыц! — прикрикнула на нее Алеся, перебрасывая через подоконник вторую ногу.

— Мысленное ли дело?.. — только и сумела вымолвить бедная Ганна, глядя, как мелькнули из-под подола матово-розовые колени золовки.

Приземлившись в мягкую дорожную пыль, девушка кинулась было в сторону околицы, к дальней хате, куда недавно ушел Савел.

Однако далеко не убежала: возле соседнего тына вдруг подломились ноги, в меркнущем взоре замелькали темные мухи, тяжелый звон пошел в голове. Едва успела ухватиться ослабевшей рукой за шершавый плетень. Ничего страшного, обычные женские недомогания, но — ох, как не вовремя скрутило…

И тут над самым ухом послышался Виринкин голос:

— Леська, ты что тут стоишь, ворон ловишь? Бежим к Янке на двор, там — такое… Савел ваш смертоубийство затеял, народу кругом собралось… И дед твой там же! Бежим скорее, а то так ничего и не увидим!

— Да-да, Вирысю, — ответила она гаснущим голосом; Виринкины слова едва доходили до нее сквозь тяжелый всепоглощающий звон. — Голова что-то закружилась… Пройдет сейчас…

Горюнец, ни о чем еще не подозревая, на своем дворе мирно укладывал дрова в поленницу, когда вдруг ощутил спиной какое-то зловещее движение сзади, а потом услышал, как жалобно заскрипела калитка. Он в тревоге оглянулся — и увидел черные заостренные вилы, упершиеся почти ему в грудь, а за ними — лицо Савла, окаменевшее в своей лютой ненависти, почти безумное.