Мария Теплинская - Короткая ночь

Следующий тревожный знак не заставил себя долго ждать. На другой же вечер, когда он загонял птицу на ночь, к нему на двор пришел растерянный и огорченный Вася.

— Вечер добрый, — произнес он хмуро.

— Вечер добрый, Васю, — ответил приветливо Горюнец, задвигая засов на дверях гусятника. — Что-то случилось?

— Да ну, Ясю, что могло случиться? — отмахнулся Василь. — Хлопцы вот только на тебя обижены.

— Вот как? — вскинул брови Янка. — За что же?

— Говорят, совсем ты загордился, под липу к ним не приходишь.

— Ну, где же я загордился? — возразил Ясь. — Просто недосуг мне, да, правду молвить, и неловко: года мои уже не те. Я уж и давно там не бывал.

— Вот то-то оно и есть! — в сердцах воскликнул Вася. — То-то они и говорят: как девке голову туманить — так он в тех годах, а как к старым друзьям под липу прийти — так не в тех!

— А, ну тогда ясно, откуда ветер дует, — кивнул Янка. — Опять Горбыли, небось?

— Не только. Начали они, конечно. Хведьку, правда, не больно кто и слушает — молод еще; Михал тоже, известное дело, дурак недобитый. А вот Симон — тот за братьев изрядно обижен. Одно только и твердит: не будь, мол, Янки…

Горюнец в ответ усмехнулся:

— Ну, хорошо, что хоть такой Янка сыскался, на которого свалить все можно.

— Вот я ему так и сказал! — выпалил, все больше увлекаясь, Вася. — Не было бы Янки — был бы Миколка; не будет Миколки — придет Матвейка. А стало быть, и не в Янке тут соль, а в том, что сами вы девке не по вкусу, и тут уж Янка не виноват!

— И что тебе на это сказали? — поинтересовался Горюнец.

— Вот, — Василь задрал рукав до самого плеча. На гладкой белой коже расплывалось бесформенное багрово-лиловое пятно.

— Это Михал мне приложил, — пояснил он. — Кулаки у него дюже костистые, острые. А больше ничего мне никто не сказал, да только и слушать не стали. Такой у них гомон пошел: Матвейка, мол, будет, или Андрейка — это иное дело, никто и слова не скажет. А вот Янке надо бы совесть иметь и место свое знать, да и годы свои тоже. Ясю! — он вдруг крепко стиснул руку друга; в широко раскрытых глазах стояла тревога. — Не ходи под липу, Ясю! Злые они теперь…

— Ну что ты, Васю! — Горюнец попытался его успокоить. — Ну что ты, в самом деле, всполошился? Наши ведь все хлопцы, вместе босиком на росу выбегали, вместе коров пасли. А ты так про них говоришь, ровно враги они нам лютые…

Василь покачал головой.

— Нет, Ясю, злые они! Симон мне потом сказал: «Передай, мол, своему солдату, что коли он и дальше будет лучших наших девок с пути сбивать — на свете ему не жить!» Лучших девок! — повторил он с горечью. — Что же та девка прежде никому не нужна была, никому до нее дела не было? На танцах все одна стояла, разве что Ульянка меня уговорит… А теперь вот — сразу в лучшие попала!

— А так всегда и бывает, — спокойно ответил Горюнец. — Что другому полюбилось — то и нам подавай!

— И все же… — снова начал Василь, и в робком его голосе Горюнцу отчетливо послышалась твердая убежденность дядьки Рыгора. Он уже знал, что ответит Васе, если тот тоже посоветует ему расстаться с любимой.

Но все оказалось проще и куда безобиднее.

— И все же, Яська, сбрил бы ты, что ли, свои усы! Тогда и гляделся бы помоложе, они и не ярились бы так…

— Что в том толку, Васю? — ответил Ясь. — Все равно ведь всем мои годы известны. А так скажут еще: ну, закосил под молодого!

Василь немного отстранился, пристально разглядывая друга.

— Пожалуй, ты и прав, — сказал он. — Не надо их брить. Тебе усы к лицу.

Тот усмехнулся в ответ.

— Правда-правда! — убеждал Вася. — Тебе смешно, а ты вот представь: вдруг бы Михал усы выпустил! Он от них только плюгавей станет. А ты вот — орел!

— Орел, Васю! — засмеялся друг. — Сокол зоркий! Лебедь белый!

— Да что ты все смеешься! — слегка обиделся Вася. — Я, право, и сам хотел усы выпустить, да мне Ульянка не дает!

— Ну, запрягла тебя Ульянка в хомут!

— И не говори! «Попробуй только, — мне она сказала, — я тебя тут же на другого поменяю!» «Это на кого же?» — спрашиваю. — «На того, кто без усов!»

— Это она шутит, — успокоил Горюнец.

— Шутки шутками, а свадьбу опять отложила, — вздохнул Василь.

— Как — отложила? И какие же сроки на сей раз назначила?

— А до той весны. Ждать, мол, долго, а до той поры один перун ведает, что случиться может. Вдруг да кто лучше меня приглянется?

— Так и сказала? — ахнул Горюнец. — И ты после этого за ней еще ходишь?

— Да нет, это я сам так думаю, — смутился Вася. — Сказала-то она другое, и все то же, что всегда говорит. Молода, мол, еще, погулять ей хочется, воли не напилась…

Очень скоро Горюнец, однако, вынужден был согласиться, что Вася был прав: недавние друзья стали теперь с ним отстраненно-сдержанны, здоровались сухо, неохотно и глядели уже не просто осуждающе — враждебно, а иные — так просто люто. Соседи более пожилых лет как будто тоже понемногу отстранились; у них это выглядело, правда, не столь откровенно, как у молодых, но тем не менее, Горюнец и тут хорошо видел, что общаются с ним неохотно, как будто испытывая неловкость. Дети были пока еще ласковы, но и они уже определенно побаивались — нет, пока еще не его самого, а лишь того, что «мамка накажет» (он уже слышал, как матери бранили шепотом ребятишек). И девушки отчего-то стали его избегать. Прежде кивали дружески или дразняще смеялись при встрече, а теперь начали сторониться, воротили ясные очи, будто от чумного. Катерина — и та: смолой прежде липла, мурлыкала сдобно, а теперь — рысью злобной глядеть стала, гадюкой растревоженной…

Отчетливо видел он, как поднималась все выше, ограждая, отмыкая его от прочих, незримая стена отчуждения.

Спустя несколько дней после тяжкой беседы с Рыгором Янка собрался с духом и пошел на поклон к отцу Лаврентию; рассказал ему все: и про Лесю, и про Михала, и про Савкино тупое упрямство. И робко спросил напоследок, могут ли они в самом худом случае на него рассчитывать.

За все время разговора отец Лаврентий смотрел на него все более сурово; Горюнец с самого начала подозревал, что отец Лаврентий, скорее всего, ему откажет. На самый крайний случай оставался еще священник в дальнем приходе, но вот признают ли законным такое венчание — тайное, поспешное, без оглашения, да еще в чужом приходе? К тому же Лесе еще не сравнялось шестнадцати, а это тоже неладно: в года еще не вошла. Хотя… хотя кто же об этом знает? Родилась она не здесь, а значит, в здешних церковных книгах нет и не может быть записи о ее рождении.

Но самое, конечно, скверное — что приход чужой. Именно поэтому Горюнец и решил обратиться сперва к отцу Лаврентию, хоть и знал, что тот его не жалует.

Он не ошибся: отец Лаврентий картинно взмахнул широким черным рукавом, сурово погрозил ему пальцем — таким же сизо-белым, холеным, как и много лет назад, когда маленький перепуганный Ясик примчался к нему с мольбой в глазах, чтобы узнать, можно ли отменить конец света.