Мария Теплинская - Короткая ночь

— Вот ты где! Ну слазь, что ли? — поманил ее дед.

— Боюсь… — прошептала Леся. Одна ее рука намертво вцепилась в краешек двери, другая беспомощно скребла по стене.

— Да слезай! Говорю тебе — нет их. Побили, разогнали…

Леся отчаянно затрясла головой:

— Упаду…

— Да что ты! — изумился дед. — Тут ведь низко совсем.

— Убьюсь… — твердила она свое.

— А ну-ка, диду, — раздался позади него густой мужской голос.

Незнакомый молодой хохол, тот, что помогал им биться с панскими гайдуками, легонько отодвинул Юстина плечом, потом обеими руками взял Лесю за талию и осторожно поставил на землю. Девушка вдруг обхватила его обеими руками и судорожно забилась в рыданиях, содрогаясь всем телом, то всхлипывая, то заходясь руладами хохота — сухого, отрывистого, от которого повеяло жутью — так он был близок к безумию.

— Что-то не то с девкой, — растерялся незнакомец. — Боюсь, умом бы не тронулась.

— Да, натерпелась она за эти деньки, — протянул подошедший Василь, но тут старик сердито дернул его за рукав.

Хохол встряхнул девушку за плечи и отвесил ей пару легких пощечин. Она всхлипнула в последний раз и умолкла. Хлопец снова прижал ее к себе и погладил по волосам.

— Ишь, признала родную кровь, — заметил, выходя во двор следом за Васей, другой хохол. — Это ж Остап, Олеся, братец твой троюродный!

Она встрепенулась, услыхав знакомый голос.

— Дядька Ануфрий! — выдохнула она, не веря собственным глазам. Онуфрий уже почти позабыл ее характерный белорусский выговор, с каким она произносила его имя, слегка напирая на «а», «Ануфрий». Хоть этот говор и довольно часто звучал вокруг него, но все же слышать его из уст своей «родной кровиночки», по-украински чернобровой и кареглазой, было и странно, и отчего-то горько. Вот ведь кровь своя, а душа — чужая!

— Дядька Ануфрий! — повторила она, порывисто обнимая родича. — Откуда же вас Бог послал? А я-то все поминала вас, не чаяла, когда вновь и свидимся! Детки-то ваши как? Юлька?

— Юлька дома осталась. А вот Остап — ты разве не помнишь его?

— Нет, не припоминая, — ответила она, пристально рассматривая еще одного новоявленного родственника.

— Ну да! — подал голос дед, к которому вновь вернулось прежнее ехидство. — Нешто она бы т а к о г о проглядела?

Остап и вправду был хорош собой, хотя ничем и не напоминал тех стройных ясноглазых красавцев, к которым она привыкла. Правда, и Остап был строен и даже по-своему, по-хохляцки сухощав, однако же стоявший рядом Василь подле него выглядел цыпленком, хоть и были они почти одного роста. У Остапа был широкий и четкий разворот крутых плеч, твердо-рельефные полукружия могучей груди, проступающей сквозь вышитую рубаху, в раскрытом вороте которой клубился густой темный волос. А на мощных руках играли, перекатываясь, такие мускулы, что всякий недобрый человек поневоле попятится. Зато стан, затянутый пестрой дзягой (их же, длымской), был на удивление тонок для такой фигуры, и ноги тоже — длинные, сухие, поджарые, какие нередко встречаются у полесских хохлов.

А лицо-то! С него уже сошел недавний гнев и открылся ровно загорелый чистый лоб, и красивые темно-карие с поволокой очи застенчиво притенились густыми ресницами. А по губам, еще по-ребячьи пухлым, вдруг промелькнула доверчивая улыбка.

Меж тем у Сарры, жены Соломона, отыскались в комоде какие-то капли и к ним совершенно невиданная, до крайности вонючая и едучая мазь. Каплями на всякий случай напоили Леську, а вязкую мазь наложили Василю на раненое плечо, да так он и сидел, полуголый и намазанный, пока старуха, часто и умело водя иголкой, искусно чинила его порванную рубаху.

А снаружи тем временем доносился разнобой женских гортанных голосов, что-то непонятно долдонивших на своем жидовском наречии. Как видно, толстая Хава теперь жаловалась соседкам на всю крещеную молодежь и на Ваську в особенности, а те, как стадо пестрых индюшек, качали головами и наперебой охали.

— Как же вас все же сюда занесло? — спросил вновь дед Юстин.

— А это вы Остапа благодарите да женку его молодую, — кивнул Онуфрий на дверь, ведущую в дальние комнаты. А оттуда, из полураскрытой двери, появилась и стала на пороге хрупкая молодица в нарядной плахте, облегающей стройные бедра, в белой намитке, оттеняющей нежное, слегка загорелое личико, с которого удивленно и ласково глядели из-под пологих пепельных бровей ясные серо-голубые глаза.

— Райка! — изумленно ахнула Леся, бросаясь ей на шею. Та слегка потерлась об нее теплой бархатистой щекой и еле слышно шепнула на ухо:

— Тихо!

И тут Лесе внезапно пришло в голову: насколько же опасно было Райке появиться в такой близости от Островичей. Однако, чуть подумав, решила, что риск был не столь уж и велик: здесь, в местечке, Райку никто не знал, а гайдукам, случайно здесь оказавшимся, теперь явно было не до нее. Видно, сперва за углом притаилась, а когда муж и свояк сцепились с гайдуками, проскользнула мимо них в Соломонову лавку вслед за Лесей, только спряталась не во дворе, а в дальних комнатах. Времени у нее было достаточно: за ней ведь, как за Лесей, никто не гнался. И никому не пришло бы в голову, что эта опрятная хохляцкая молодица — та самая робкая девушка, что когда-то бежала из панского дома. На ней не было больше ни серого навершничка на медных пуговках, ни миткалевой голубой сорочки в синих цветах, ни голубых лент в светлых косах. Был зеленый ладный гарсет, туго облегающий стройную фигурку, цветная плахта, пестрые бусы на шее. Только дзяга была та самая, Лесина, как же не узнать! Сама ведь ткала, выплетая затейливый узор, сама прилаживала лебяжьи пушки. Сама же и обвила ее кругом Райкиной талии, призвав ей в хранители самого древнего Купалу, лебяжьего бога.

— Потерпи покуда — дорогой все расскажем, — вновь шепнула Райка. От ее теплого дыхания вздрогнули и затрепетали пушистые завитки на Лесиной шее.

Было решено, что хохлы заночуют у своей длымской родни. Правда, Юстин предупредил, что угощать гостей особо нечем — лето, время голодное. А впрочем, горелка да сала шматок у них найдется. Онуфрий ответил, что и сами они не с пустыми руками пожаловали.

У них и в самом деле оказалась с собой полна торба гостинцев, которую Онуфрий хитро запрятал в репухах возле чьего-то забора.

А гул на улице меж тем все нарастал. Теперь к бабьему разноголосью прибавились возмущенные причитания дядьки Мордехая — того самого, чей яломок с пейсами торчал из-за тына.

— Ай, бессовестные, ай ведь суда на них нет! Во что мой тын превратил, негодник! Не он ставил, не ему и ломать было…

Однако, едва длымчане выступили за порог, Мардехай опасливо замолчал. Казалось, он даже немного стыдится посмотреть Васе в глаза. Тетки тоже замолчали, расступаясь. Длымчане прошествовали по улице, словно короли, провожаемые лишь полными почтительного страха взглядами и едва различимым шепотом. Гайдуков нигде не было видно, что длымчан немало порадовало: стало быть, особо тяжких увечий им нанесено не было.