Ольга Вешнева - Огрызки эпох

Следующим местом посещения значилось кладбище близ Сретенской церкви. Несколько ночей я обходил его кругом и не решался перелезть чугунную ограду, замечая одинокий темный силуэт графа Полунина. Из подслушанных бабских разговоров я узнал, что старый граф после трагической смерти дочери тронулся умом и стал приходить по ночам на кладбище в надежде встретить ее призрак.

Особенно морозной и вьюжной ночью на кладбище не оказалось живых душ, и я пришел проститься с близкими людьми. К отдаленной могиле Любоньки я свернул в последнюю очередь. Разбитый горем, я слышал только хлюпанье нечувствительного к запахам носа и стенания вьюги. Я стоял на коленях перед гранитным надгробием, держал в рукавицах букет комнатной герани, украденной из будуара Софи, и плакал, не вытирая слез.

Граф Полунин появился из метели, словно бесшумный неупокоенный дух.

— Где Любонька! Вы с ней знакомы? Окажите милость, позовите ее ко мне! — безумный старик узнал во мне привидение и двинулся навстречу, вытягивая из черного плаща костлявые руки.

Я сочувственно посмотрел на него. После трагедии граф начисто утратил сходство с процветающим человеком, которого я знал. Он осунулся, покрылся морщинами и облысел. От него сохранился один остов в чехле зачерственевшей кожуры.

Выпучив белесые глаза, старик забормотал что-то неразличимое.

— Напрасно вы ищите вашу дочь на кладбище, Кирилл Степанович, — я загудел протяжным голосом. — Душа Любоньки покинула бренную землю и улетела на райские небеса. Будьте спокойны. Она пребывает в нескончаемом блаженстве. А ежели вы хотите передать ей доброе слово, поставьте в церкви свечу за упокой ее души, и она услышит вас.

Старик ухватисто всмотрелся в мое лицо.

— Кириллушка! Куда же ты запропал, горемычный мой?!! — крики блуждающей среди надгробий графини Полуниной ускорили мое бегство.

— Вот ты где. Пошли домой, Кириллушка. А то закоченеешь на морозе. Никого тут нет, — старушка заботливо укутала мужа пуховой шалью.

— Как нет?!! — воспаленно закричал граф, — Я видал Тихона! Князя Таранского! Он сватался к нашей Любоньке! Помнишь? От него осталась четверть…

Оглядываясь, я споткнулся о занесенный снегом могильный камень и упал.

— Тебе привиделось, милочек. Тихон умер.

— Он говорил со мною, как ты, Пульхерья… — граф изъяснялся уверенно и связно. — А глаза сверкали во тьме, как у кошки. Провалиться мне в сию могилу, если он не тот упырь, что промышляет набегами по деревням. Да вот же он! Гляди!

Снова оглянувшись и увидел, что граф указывает на меня рукой, а графиня падает в обморок.

Я засветился, засыпался, спалился… Так сказал бы я себе в ваши дни. Тогда я лишь малость пожурил себя, прибавляя резвости на спуске к деревне. Вампиру нельзя показываться на глаза людям, знавшим его до обращения, если он не намерен в ближайшие минуты убить этих людей.

Вот и нарушен очередной вампирский закон. К этому мне не привыкать. Я постоянно нарушал всевозможные законы. И пока все обходилось. Может, и на этот раз все уладится?

Наступило рождество. За ним последовали разгульные святки. Деревенские жители веселились с ночи до утра. Ребятня каталась с гор. Молодежь устраивала состязания троек, плясала и пела. Ряженые ходили колядовать. Из домов тянулись ароматы сдобы, жареного мяса, птицы и рыбы, сладостей и фруктов.

Пока люди щедро угощали друг друга разными вкусностями, я бродил за околицей голодный и злой. Ночная гульба мешала пробираться во дворы незамеченным. Праздничную радость подпортило скверное отношение крестьян к одинокому несчастному вампиру.

«Где же их христианское милосердие?» — сетовал я, обходя гудящие от колядок деревни. — «Как будто не для них писано, накорми врага своего. Вот бы кто-нибудь в честь хлебосольных святочных дней зарезал молодого бычка или поросенка и выставил ведро крови на окраину. Все знают, что я живу с ними по соседству. Все чихвостят меня на чем свет стоит. И хоть бы одна православная душа преподнесла мне съедобный гостинец».

Наблюдая издали за счастливыми дружными людьми, я мечтал разделить с ними рождественскую радость. После недельных страданий, я рискнул присоединиться к колядующим. В пещере завалялись накладные бороды, усы и парики. Я нацепил самые лохматые из них, надел вывернутый наизнанку козий тулуп, баранью ушанку с привязанными к ней рогами косули, заплатанные штаны и валенки, освободил мешок от хвороста…

Мне удалось примкнуть к ряженым. В людской толпе я обошел деревню, распевая колядки и приплясывая на ходу.

Собранный мешок душистых лакомств я оставил под окном кузнечьей избы. Жена Гаврилы была на сносях. Я подозревал, что Дуняша носит моего малыша, и беспокоился о нем. Кузнец слыл жестоким человеком. Такой не проявит снисхождения к чужому ребенку.

Лабелинцы приберегли подарок для надоевшего вампира на крещенский сочельник. Сюрприз не был приятным.

Полуночью я искупался в проруби. С местными русалками у меня был заключен договор о взаимном ненападении. Гербовых бумаг я не подписывал. Перемирие образовалось само собой. Либо русалки прочли отправленное им в бутылке прошение к речному царю, которого я называл «милостивым государем» и «добродетельным властелином проточных вод», либо они запомнили, что я приносил в воду запах крови животных, и сочли меня безопасным.

После крещенского троекратного омовения в реке Утятинке я вышел к деревне. Из леса меня выгнал не голод. Меня заинтересовал людской гвалт, противоестественное явление для крещенской ночи, когда деревенские жители отстаивают праздничную службу в церкви.

Я подумал о крестьянском восстании сродни пугачевскому бунту. Выбрав удобное для обозрения место на лесной границе, я взобрался на ель и всмотрелся в темное пятно толпы.

— Тише, братцы, расступитесь, — вежливо попросил Константин Толмин.

Он раздвигал руками проход к лежащей на дороге пестрой корове.

Рыжая меховая куртка охотника резко выделялась среди крестьянских тулупов и черных плащей барской четы. Он передал кузнецу Гавриле уздечку своей каурой лошади, почтил долгим взглядом Анатоля и Софи, топтавшихся на месте от холода или волнения, отвел за руку плачущую старуху Феклу Карповну и склонился над коровьей тушей.

— М-да. М-м-м, — значительно произнес Константин, придерживая шляпу. — Дарья Прокофьевна, будьте любезны, предоставьте мне писчую бумагу для снимков.

— У-р-р, — волчица принесла в зубах канцелярский портфель. Она ткнулась носом в руку позвавшего ее охотника и вильнула хвостом.

— Благодарствую, Дарья Прокофьевна, — улыбнулся Толмин.

С веселой улыбкой он оглядел собравшихся крестьян. Вытащив из портфеля чистые белые листы бумаги и деревянную линейку, промокнул бумагой следы укусов и линейкой измерил отпечатки зубов: